Так размышлял Сергей Сергеевич и делал в своем уме, согласно этому плану, наброски разговора с молодой женщиной.

Разговор в мельчайших деталях был почти готов, князь даже мысленно предугадывал вопросы со стороны Ирены и мысленно же давал на них ответы, естественные, правдоподобные, доказывающие его безграничную к ней любовь и вместе с тем невозможность в его положении поступить иначе.

Он оставался доволен собой, но приступить к осуществлению этого всесторонне обдуманного плана медлил.

Он боялся.

Впервые испытывал он это чувство, оно страшно бесило его, оскорбляло его безграничное самолюбие или, вернее, себялюбие.

И кого боялся он? Слабое, беззащитное существо, с бесповоротно преданным, несмотря на посетившие его за последнее время сомнения, сердцем.

Князь Облонский, со своим хваленым бесстрашием, со своим светским апломбом, пасовал перед этой слабостью.

Ее-то именно и боялся он.

В муках такой нерешительности провел он несколько дней, а эти муки усугублялись все чаще и чаще слетавшими с побледневших губ Ирены вопросами:

— Скоро ли, наконец, приедет моя мама?

— Когда же, наконец, увижу я мою маму?

Князь решился.

— Мне надо поговорить с тобой, моя дорогая! — начал князь, когда они отпили утренний кофе, и лакей гостиницы унес посуду.

— О маме? — с тревогой в голосе вскинула она на него пытливый взгляд.

— Отчасти и о ней… — сжал на мгновение он свои красивые брови.

Такое начало не предвещало, казалось ему, ничего хорошего.

Она молчала, сидя на диване у того стола, за которым они только что пили кофе, одетая в утреннее платье из голубой китайской шелковой материи.

На дворе стоял октябрь в начале — лучшее время года в Париже, в открытые окна роскошно убранной комнаты занимаемого князем и Иреной отделения врывался, вместе со свежим воздухом, гул "мирового" города. Был первый час дня, на rue de la Poste господствовало полное оживление, находящееся против отеля cafe было переполнено посетителями, часть которых сидела за столиками на тротуаре.

Ни Сергея Сергеевича, ни Ирену не беспокоил уличный шум, они, видимо, даже не замечали его, занятые оба своими мыслями.

Она вопросительно глядела на него, ожидая обещанного им сообщения.

Он встал с кресла, прошелся несколько раз по комнате, неслышно ступая по бархатному ковру.

Она продолжала молча следить за ним глазами.

Он подошел к дивану, движением ноги отодвинув в сторону кресло, сел с ней рядом и обнял ее за талию.

— Ты по-прежнему любишь меня, Рена?

Он с нежной грустью смотрел ей прямо в глаза. В ее взоре, неотводно устремленном на него, появилось выражение тревожного упрека.

— Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Разве ты сам не знаешь это лучше меня? — спросила его Рена вместо ответа.

Он на секунду смутился, но тотчас же оправился и продолжал тем же мягким, вкрадчивым голосом:

— Я знаю, конечно, знаю, моя ненаглядная, но мне надо сообщить тебе нечто такое, перед чем мне хотелось бы снова слышать от тебя, что ты любишь меня так же, как и я, то есть более всех на свете… что самое raison d’etre [Смысл бытия (франц.)] нашего существования на земле с момента незабвенной для нас нашей встречи для меня — ты, для тебя — я. Не так ли?

— Случилось что-нибудь с мамой? — вдруг заволновалась она и впилась в него еще более тревожным взглядом.

— С чего ты это взяла? Ничего не случилось… Я по крайней мере не знаю… — бессвязно и отрывисто заговорил он.

— Что же такое ты хочешь сообщить мне? Говори скорее…

Она как-то инстинктивно отодвинулась от него, но он снова привлек ее к себе.

— Не торопись… К чему?.. Ответь сперва на мой вопрос… настолько ли ты любишь меня, что сумеешь простить, если бы даже узнала, что я все это время был очень и очень виноват перед тобою…

— Ты? — снова отшатнулась она от него.

— Я, я! — с болью в голосе продолжал он. — Я надеюсь только на твою всепрощающую любовь… Ты поймешь, что действовать иначе я не мог, единственно потому, что безумно любил и люблю тебя. Он низко опустил голову.

— Ты меня обманывал… относительно… мамы… — чутьем догадалась она. Голос ее дрожал и прерывался.

Его рука, обвивавшая ее стан, почувствовала, как по всему ее телу пробежала дрожь. Он молчал.

— Значит, я угадала! — чуть слышно прошептала она.