— Ах, какие сержантики!

— Смотри-ка, — удивилась другая, — один с медалью даже. — Она наклонилась к Бабкину, медленно прочитала: — «За отвагу». — И тут же, прижав к груди стиснутые ладошки, попросила: — Ой, расскажите, как вы воевали!

Бабкин глядел то на одну, то на другую, как в магазине на кукол, щеки у него закраснели, — а это с ним случается лишь от жгучего смущения, — и мне было непонятно, что происходит с ним. Ведь все, кажется, нормально: его Катя рядом, вроде симпатичная девушка; возле меня другая Катя (обо мне как будто тоже позаботились), на вид не хуже всех иных девушек на свете… Я уже собирался толкнуть Бабкина локтем: «Чего тебе не хватает!», — но он приподнялся, расправил гимнастерку под ремнем, поблуждал глазами и спросил куда-то в пустоту:

— А где Катя?..

— Мы же Кати, — спокойно, несколько сердито ответила его соседка.

— Нет, — приложил руку к медали Бабкин. — Другая, та…

Девушки засмеялись, будто услышали остренькую шутку, и обе как-то разом накинули нога на ногу, отчего полы их тесных домашних халатиков разошлись, оголив колени. Из-за наших спин к столу протянулись тяжелые, обнаженные до плеч руки и поставили на скатерть бутыль плодово-ягодного вина, коробку соевых конфет, два копченых сазана средней величины. Послышался уже хорошо знакомый нам голос:

— Не трусьте, мальчики. У нас здесь общежитие. Я за старшую… Девочки, организуем погреться.

Обе Кати вскочили, побежали к печке, открыли деревянный шкафчик, принесли граненые стаканы, нож, две засушенные соевые лепешки. Старшая, веско положив руку на плечо Бабкина, усадила его на место, ловко сколупнула с бутылки засургученную железку, разлила вино поровну в пять стаканов.

— Будем знакомы, — скомандовала она и выпила, ни на кого не посмотрев.

Девушки жевали соевые конфеты, а старшая разделывала сазанов. И вообще здорово эта женщина распорядилась нашими припасами. Надо пережить четыре года войны, набедствоваться, потерять много дорогого, до тонкостей приспособиться к военной жизни, чтобы уметь вот так, запросто, вынуть из чужих карманов вино, конфеты, рыбу.

Бабкин опять вырос над столом медленно и молчаливо. Он оперся рукой о край стола, поднял глаза, из-под стиснутых бровей уставился на старшую.

— Нет, вы мне скажете, где Катя, — выговорил он четко, даже слишком звонко. — Скажете?..

Старшая бросила рыбу, глянула быстро на Бабкина, вытерла о фартук руки.

— Фу, какой серьезный! Так бы и говорил. — Она неторопливо уселась на стул, положила в подол ладони. — Была. Ушла от нас. Совсем.

— Давно ушла?

— С осени, с сентября будет.

— Зачем пригласила сюда?

— Этого не могу знать, мальчик. Ты знакомился…

— Ясно.

Бабкин бережно отставил стул, пошел к вешалке. Я вскочил, заторопился следом. Старшая тоже подошла к вешалке. Мы быстро и четко оделись. Старшая все это время молчала, скрестив руки под фартуком. Когда мы повернулись, чтобы сказать «до свидания», она проговорила спокойно:

— Может, останетесь?

— Нет.

Я глянул от двери в глубину комнаты и как-то отчетливо увидел девушек. Они так и сидели за большим дубовым, очень старинным столом, обе кукольно-маленькие, с бледными крашеными лицами, и не улыбались. И стало видно, что они уже немолодые и совсем разные: у одной голова круглая, на тоненькой шейке; у другой — продолговатая и словно бы прилеплена к узеньким плечам. Но главное — девушки не улыбались: от них, наверное, так запросто никто не уходил.

На улице засинело, воздух потрескивал морозцем.

Я не задавал Бабкину вопросов: захочет, сам заговорит; да и шел он ходко, все обгоняя меня, будто не хотел, чтобы я видел его лицо.

«И чего бы нам не посидеть? — спорил я с ним Молча. — Чего пугаться? Тепло, выпили бы, у девчат пластинки имеются. Да и вообще интересно, что за люди, почему пригласили нас? Можно было подружиться с девочками, заходить к ним «на огонек»…»

Мы лезли в гору, с каждым шагом заметнее отрывались от Чердымовки — она погружалась в сплошную, затянутую речным паром черноту, кое-где продырявленную желтыми огоньками, и впереди вырастал город каменными домами главной улицы, бсвещенными витринами, автобусами. Мы как бы возносились от земли к небу.

На асфальте Бабкин свернул влево, сбавил шаг, мы медленно заскользили мимо ярких, расписанных морозом витрин. Времени у нас еще порядочно, и если бы это было летом, направились бы к Амуру, побродили по парку, посидели на утесе, где всегда мальчишки и старики ловят сачками мелкую рыбешку; съели бы мороженого, поглазели на женщин, погрустили; а потом, искупавшись, разлили «на двоих» бутылку плодово-ягодного. И конечно, постарались бы познакомиться с девушками. Но теперь, в мороз, после неудачи на Чердымовке, даже киносеанс мало интересовал. Расстроились мы оба, развинтились как-то. Нам бы… Ну, вот это самое… Бабкин уже свернул к павильончику «Закусочная», Словно мы заранее договорились. Даже при полном молчании можно хорошо понимать друг друга, если мысли и чувства одинаковы.

Здесь было парно, дымно. Пахло валенками, сырой кожей, телогрейками.

Пробираемся в дальний угол, в самую темень, дым: Бабкину ничего, он сверхсрочник, а меня может забрать патруль. Здесь, в тесноте, не так опасно, и все рассчитано: юркну под стол в нужное время, пережду. Садимся лбами друг к другу. Молча пьем, едим. Хорошо все-таки вот так посидеть, выпить немного, помолчать. Человеком становишься, и заплакать хочется, если подумаешь, что когда-нибудь будет и у нас тихая, сытная жизнь до самой старости.