Для начала побежал будить напарника, а она, оказывается, не в пример мне, уже наготове, ждёт команды. Вдвоём, сбиваясь спросонья, кое-как собрались, упаковали рюкзак, приладив его мне на спину, разделили по рукам удочки в чехлах, как положено дорогому и любимому инструменту, лопатку, сачок, вёсла и выбрались, не евши и не пивши, на пустынную улицу. Я в капюшоне брезентовой куртки, надвинутом на самые глаза, шёл впереди. Она в синтетической куртке, шерстяной камилавке, брюках и резиновых сапогах – сзади. Издалека и не разглядишь женщину. Можно подумать, что мы – обычная рыбацкая пара, выбравшаяся из дому необычно спозаранья. Дотопали, слава богу, никем не приторможённые до лодочного причала. Сбросил я облегчённо с вымокшей от волнения спины рюкзак в лодку, уложил всё остальное и помог перебраться туда же крестнице, впервые ощутив тепло крепкой сухой ладошки с длинными пальцами и ровными ногтями без маникюра. Не прочь бы и на руках перенести, но, жалко, не понадобилось.

Вздохнув свободно оттого, что самое трудное кончилось, - мы дошли незамеченными ( кстати, у всякого моего дела всегда самое трудное – начало, а потом оно само катится, правда, не всегда так, как хотелось бы, часто вниз ) – я приналёг на вёсла, и моя любимая дюралька понеслась на другую сторону реки, подальше от многочисленных городских глаз. Там мы выбрались на мокрый лужок, накопали жирных червей, - причём она, не морщась, деловито запихивала их в банку, - и, снова погрузившись, направились вдоль безлюдного берега подальше от спящего города туда, где река делает крутой изгиб, обтекая город, к недоделанному отводящему каналу, где нас меньше всего можно было засечь, поскольку ни один уважающий себя рыбак не станет мочить снасти в этом безрыбьем месте.

Солнце тоже уже поднялось и из-за дальних тёмных зазубрин леса зажгло окна домов, а по реке, собираясь с заречных лугов, всё ещё стлался слоистыми клочьями туман, медленно поднимаясь вверх по течению. Ивы, будто специально склонившиеся над водой, чтобы стряхивать в неё обильную росу, истекали мелкими прерывистыми ручейками, а мелкоросье таволги, ветлы, ивняка, шиповника, бузины и волчьей радости потемнели и обмякли, смиренно ожидая солнечного тепла. Было безветренно и прохладно. Тёмная неподвижная вода тягуче цеплялась за вёсла. Ровными и сильными толчками посылая свою галеру к намеченному месту, я короткими взглядами рассматривал лицо напарницы, стараясь понять, чем она меня так задела, чем привлекает. И не видел ничего особенного. Холодное утро обесцветило все детали, пышные волосы стянуты и спрятаны под шапочкой, открывая гладкий высокий и немного выпуклый лоб, скулы слегка приподняты к вискам, а полные губы небольшого рта резко очерчены, как у Софи Лорен, которую я впервые увидел в кино и от которой, как и всё мужское население города, обалдел. Внимательные, будто во что-то или в кого-то невидимого вглядывающиеся глаза не сказать, чтобы большие, но и не пуговки, не синие, но и не бледные, скорее ярко-голубые, каких на Руси – море пруди. Ничего необычного, а, надо же, притягивает, завораживает. Внутренней силой, что ли? Или мы подходим друг другу душами, когда двое сидят молча, и им покойно, за них души переговариваются. Большое и редкое счастье.

– Замёрзла?

– Слегка, - созналась она, поёживаясь и разглядывая пустые окрестности и редко, исподволь, меня в ответ, зная, что я-то караулю её глазами. Наверное, как и всякая нормальная женщина, сначала ждала своей оценки, чтобы я её как-то выказал, прежде чем самой высветиться навстречу.

– На, накинь, - снял куртку и протянул ей. – Мне уже жарко.

– А давай лучше я погребу, - попросила, принимая моё тепло, и, не воспользовавшись им, положила на скамейку. – Согреюсь тоже. Можно?

Я и не заметил, как ей стало всё можно.

– Садись, - с готовностью уступаю вёсла. – Только осторожно переходи, не переверни лодку.

Сам думаю: придётся лапать её на переходе и смущаюсь, как пионер, не знаю, как получится. Сколько девок по молодости перещупал, а сейчас словно впервые.

Однако, зря беспокоился. Перелезли, цепляясь руками за борта и скамейки, касаясь боками и задом, но это не то. И – слава богу! Я и так от одной только мысли, что буду держать её в руках, вспотел. Наверняка бы перевернулись.

Поплыли дальше. Теперь она меня разглядывала, - на вёслах только и смотреть, что вперёд да вниз, - а я отводил глаза, кляня себя за одолевшую вдруг девичью робость.

– Попадёт тебе, - слышу её повеселевший от натуги и внутреннего тепла голос. И на лицо вернулись живые краски, сразу вся похорошела.

– Ничего, - хорохорюсь, - не впервой.

– Слышала и видела, - приземляет мою браваду. – Не очень-то у тебя получается.

– Зачем тогда напросилась? – спрашиваю, злясь за свою слабость. И тут же делаю встречный укол: - Тебе тоже влетит от жениха.

– От кого? – удивляется она непритворно, но, сообразив, уточняет: - От эскулапа недоделанного, что ли?

От этих её слов и, особенно, иронической интонации у меня сердце замажорило. Думаю, не всё ещё у них слажено, похоже, жениховство-то наметилось только с одной стороны, а вторая или в раздумье, или за нос водит. А она тут же и подтверждает мою догадку.

– А что? – говорит лукаво. – Жениха в заначке недурно иметь. Особенно такого делового, как он. За ним, как за каменной стеной будешь. – И спрашивает вслед: - А ты зачем взял меня с собой?

Услышав издевательский ответ, думаю: и я тебе отвечу тем же, не больно-то гонорись, я себе цену тоже знаю.

– Потому что в ответе за тебя перед стенкой.

– Как это? – интересуется.

– А так! Взял обязательство присматривать,- отвечаю нагло, закусив удила от её рационализма. С лодки не удерёт, по морде не съездит – не дотянется. Покраснел от стыда, но глаз слезящихся не отвожу.

Она и грести перестала, тоже смотрит на меня, переваривая мужское предательство-сговор, истерики ни тихой, ни громкой не закатывает – видно, ума не занимать – и говорит раздумчиво так, спокойно, словно отмеривая словами тайные мысли: