– Что ж, пусть будет так. Даже к лучшему. За то, что открылся, прощаю.

А почему к лучшему, не разъясняет, что-то затаила в себе. Нет, с этой девкой надо ухо держать востро, на равных. За пакость отплатит так, что не вздохнёшь, не … охнешь.

– Не пойму только: за что тебя, надзирателя паршивого, родственники мои и соседи любят, - спрашивает, сомневаясь в их приятной оценке, впервые услышанной мной. – Женщины, говорят, на работе тоже все без ума: добрый, участливый, внимательный, красивый и т.д. и т.п.

– Откуда такие сведения? – удивляюсь, совсем уж не ожидавши ничего подобного. – Кто тебе мозги запудрил?

– Тётка, - отвечает.

Той можно верить. Мы с ней в дружбе и в негласном союзе против жены, она – моя опора в семейных баталиях, и, если сказала, значит правда.

– Внимательный-то внимательный, - продолжает капать ядом, видать крепко задетая моей подлостью, поднадзорная, - но что-то не верится.

Молчу, не реагирую, пусть выговорится, знаю по опыту – потом размягчает.

– Живу рядом уже больше двух недель, а ты только вчера и заметил. И то потому, что жена уехала.

– И жених тоже, - вставил я, не удержавшись.

Эти мои вставки всегда доводят жену до белого каления и слёз, но – язык мой – враг мой, сам, без ума, ляпает во вред. От её иносказательных, но всё же признательных слов меня даже в жар бросило. Чувствую, даже знаю, что они от женской обиды, а всё же хочется думать, что ниточка протянута, чтобы мотать общий клубок.

– Хорошо, что сознался, а то бы утопилась с горя и разочарования, - смеётся открыто, прощающее, черпая ладошками воду за бортом и подбрасывая вверх, превращая в сверкающий на солнце бисер. – Хорошо-то как… Так бы и плыть до самого синего моря, ни о чём не думая, ни о чём не заботясь… Стать бы чьей-нибудь маленькой девочкой… Возьмёшь в дочки?

– Нет, - без колебаний ответил не состоявшийся отчим.

– Что так? – подняла она тёмные брови широкой дугой, не ожидав грубого отказа.

– Греха боюсь.

Засмеялась.

– Хорошо мне и как-то не по себе. Любишь стихи?

– Слушать по настроению могу, - сознаюсь в нейтральном отношении к рифмачам.

– А звёзды знаешь?

– Знаю Большую Медведицу и Полярную, - не скрываю своих астрономических познаний.

Улыбнулась мягко, больше чему-то своему, что копошилось в душе, чем моим лоботрясным ответам.

– За что же всё-таки тебя любят бабы? – ответа она не ждала, он был не нужен. – У Василия Фёдорова есть такие стихи:

На широком лугу

Пахнет мятой травой.

Я понять не могу,

Что случилось со мной.

Весь какой-то иной,

С чистотой изначальной,

Весь устало-земной

И счастливо-печальный.

И себе самому

Говорю я: «Припомни

Отчего, почему

Хорошо мне, легко мне!»

– Это обо мне сегодняшней, - говорит, улыбаясь.

«И обо мне», - хотел и я примазаться, хотя, не в пример поэту, знаю, почему мне хорошо, но промолчал, сомневаясь, что на эту поклёвку у меня найдётся достойная наживка. Поводит-поводит и сорвётся, оставив с носом. Останется только разводить руками, показывая, какая была большая. Страсть как захотелось пива. У меня всегда так: как неразрешимые проблемы, так умираю - хочу пива. Может быть, уже рефлекс выработался – всегда спасаюсь от семейных передряг у бочки с друзьями. Пора, думаю, завязывать с любительницами поэзии, скорей восвояси да к заветной бочке. Тем более, что неуправляемую лодку отнесло по течению почти до причала.

– Ну, что? – спрашиваю в досаде. – Мы зачем здесь? Рыбачить-то будем или вернёмся, пока не зажарило?

– Будем, - встрепенулась она, сняла с себя всё лишнее, и я за ней, - обязательно будем. Командуй, мой капитан.

– Вёсла на воду, - подыгрываю я – Полный вперёд!

– Есть! – слышу бравый ответ, и мы поплыли в сторону от запотевшей пивной бочки.

И поплыли мы снова на безрыбье место. Минут через 15 затабанили на перепутьи в канал и реку, подготовил я снасть, выдал ей удочку, показал, как насаживать червяка, взял свою любимую удочку, забросил наживу в воду и затих на корме боком к напарнице, бездумно уставившись на неподвижный, как ему и полагается быть в этом месте, поплавок, подумывая подремать от нечего делать.

Но не тут-то было. Я забыл, что новичку везёт и в ванной. Только-только настроился на дремотный лад, как слышу сдавленный полушёпот-полувскрик:

– Дёргает!

Посмотрел, а у неё уже и поплавок утонул.

– Тяни, - говорю тоже почему-то шёпотом, входя в азарт. – Вверх вытягивай.

Она потянула, в воздухе сверкнул приличный окунёк, не обрадованный солнцу, и шлёпнул бы меня по личности, если бы я не успел отклониться.

– Подноси к себе по воздуху, - поучаю, а она никак не может поймать мотающуюся туда-сюда и всё около моего лица рыбёшку, пока не удалось это сделать вдвоём. Труднее всего для неё оказалось снять скользкую рыбину с крючка, глубоко вонзившегося в верхнюю губу незадачливого подводного хищника. Не обошлось без уколов, крови и облизыванья пальцев, измазанных слизью и кровью. Ничего, терпит, настоящий рыбацкий азарт овладел. Кое-как наживила второго червяка, - первого, искалеченного при освобождении десятью пальцами, пришлось выбросить, - забрасывает в то же место – смотри-ка, с лёту соображает! – и почти тут же коротко вскрикивает, словно сечёт по моему рыбацкому самолюбию: