– Есть!

Со вторым окунем мы уже сладились проворнее. Разозлился я на чужую удачу, брюзжу, досадуя:

– Всё! Больше не лезь. Сама управляйся. Мне тоже надо что-нибудь выхватить.

А не получается, хоть умри. Я уж и червяка менял, слюной и чуть ли не соплёй помазал, заговор верный пробормотал, перекрестился, благо соседка ни черта не видит, кроме своего то и дело ныряющего поплавка. Мой всё молчит и молчит, а рядом дёргается да дёргается, словно водяной вредным регулировщиком работает в её сторону. Кошусь взглядом - руки в крови и слизи, и губы у дурных окуньков, трепыхающихся под ногами, - тоже. Попали б мне, я бы аккуратно снял, без боли. А той, смотрю, на всё наплевать. Глаза вылазят от привалившей ни за что, ни про что удачи, лицо светится. Хана! Заболела! Нашего полку прибыло. Да ещё и подначивает, вредина!

– Не переживай, я с тобой поделюсь.

Отвернулся от нахалюги – смотреть противно, уставился на свой задубевший поплавок и загадал: если через минуту не оживёт, вообще бросаю это занятие, лучше покемарю на солнышке.

Ожил… только опять у неё. Слышу, вскрикивает озадаченно:

– Ой! Не тянется.

Обернулся, у неё леса как струна в воду уходит, подрагивает, и удилище дугой выгнулось. «Ага, - злорадствую, - поймала корягу! Так-то вот!» А что так-то? Снасть-то моя. Считай, что пропала. Чему радуюсь? Вот душа человеческая завидущая! Как там молятся в народе? «Боже, пусть мне будет плохо, но сделай так, чтобы у соседа лошадь сдохла»,

Вижу, от натуги она приподнимается, голой пяткой упирается в борт, тянет-потянет, потом… Потом всё мигом сделалось.

– Ой!..- Леса вдруг ослабла, рыбачка взмахнула назад руками, как начинающий летать утёнок крыльями, непроизвольно выпустила удилище и грохнулась плашмя спиной за борт, обдав меня снопом холодных брызг. Я тоже вскочил, вижу краем глаза – удилище-то стоймя в воде, высунувшись наполовину словно гигантский поплавок, и уходит от лодки, оставляя белый бурунчик, а вторым краем – как удачливый рыболов, неудачно сверзившийся в реку, погружается, загребая руками. Конечно, не мешкая, прыгнул в воду и в пару мощных гребков достал удилище, хвать его – вырывается. Нет, понимаю, не коряга держит, - зверюга подводная. Никак, сомина позарился на червячка с жадности и тоски, теперь залёг на дне, переживает боль и позор, вынашивая план мероприятий по освобождению. Держу хватко удилище, подрабатываю другой рукой плавно, чтобы только-только на плаву удержаться и рыбину не напугать, от лодки уже метров на 20 отнесло нас в дружной связке – никто не хочет уступать. Окликаю, не видя утопленницы:

– Ты где? Вынырнула?

– Ага, - отвечает, - за лодку держусь. Что там у тебя?

– Никак акула, - радуюсь и тому, что удерживаю, и тому, что не надо её спасать и терять добычу.

– Тащи сюда, - стучит зубами, отфыркиваясь, - и мне помоги вылезть.

– Не могу, - отвечаю весело, а сом будто подслушал, как дёрнет, как поведёт, еле-еле сдержал я удилище, за тягой поплыл, давая ему слабину, боюсь, как бы не сорвался, век себе тогда не прощу купанья. Наконец, он успокоился, и я смог объясниться: - Не пущает.

Поучаю издали:

– С кормы рывком выскакивай, а через борт не лезь – опрокинешь. Помогать, прости, некому: мы заняты выяснением взаимоотношений.

Смотрю в её сторону и радуюсь: во-первых, сом пока мой и, надеюсь, что мы подружимся, во-вторых, рыбачка моя не паникует, не выдавливает из меня жалость, не принуждает расстаться с уловом, понимает и мужественно принимает расстановку сил в нашем треугольнике и крайние возможности каждого в нём. Так и есть – за кормой взбурлило, и она, подтянувшись, как учил, рывком – сильные, однако, руки у девахи, не каждый парень сможет так – навалилась на корму, свесившись головой внутрь и выставив солнцу мокрый блестящий зад в обтянутых водой брючках. Полежала так немного, свыкаясь с новой ситуацией, и потихоньку, ужом, скользнула в лодку. Села там и сраз же спрашивает требовательно:

– Не упустил?

– Будь спок, - успокаиваю, еле шлёпая застывшими губами. – Мы навсегда неразлучны, неизвестно, кто кого поймал.

– Известно, - возмущается запальчиво от переохлаждения. – Я поймала. Тебе дала подержать и вытащить, делов-то. Чтобы имел право на долю, - улыбается, отойдя от страха и согреваясь. – Если не согласен, уплываю.

– Не бросай меня, родненькая, - дурачусь и я.

Она и на самом деле после удачной поклёвки и храброго поведения в катастрофе стала для меня родной и очень-очень близкой. Чувствую, что мы бы с ней срыбачились и на реке, и на суше. Но пока надо как-то с сомом договариваться. Если сорвётся, вся наша зыбкая симпатия, зародившаяся на азарте, разом рухнет. Не простит она мне проигрыша.

– Давай, - прошу, натужась в упоре, - подгребай руками ко мне и не шуми в воде.

– Ещё чего! – озорничает, возмущаясь и отказывая в помощи утопающему, и подгребает плавными движениями рук. – Ты-то вместо меня удочку свою спасал. Тони теперь в наказание. Да простит мне твоя любимая жена мой праведный суд, - издевается. – Слушай, а если дёрнет как следует и уйдёт вглубь, ты тоже за ней?

– Ага, - мужественно подтверждаю дурную перспективу, - другого выхода у приговорённого всё равно нет, - треплюсь и я, а оба мы думаем только об одном: кто на леске. Если вытащим, загадываю, если он уступит себя, свяжется наша дружба в один неразрывный узел, а там – и ещё во что-нибудь получше.

Не повезло сому. Нельзя ему выжить. Но и не он – главное, а главное то, что мы вместе в одном азартном деле, дополняем друг друга и повязаны одной целью. Один я, может быть, и не выдержал бы изнурительного холодного и мокрого противостояния, сдался бы и отдал сому его жизнь с памятным крючком-амулетом, а сейчас извини, усатик, не могу, не имею права, не мой ты, а наш и заклан в жертву нашей дружбе.

Подплыла моя спасительница на лодке. Осторожно, цепляясь за борт, сунул удилище рукояткой под сиденье, она тут же придавила обеими ногами, и сам, наконец-то, выскользнул через корму из воды, промокший и продрогший до костей, до которых при моей тощей комплекции было совсем недалеко. Дрожу, но тут же хватаюсь за удилище и приказываю уже подсохшей и повеселевшей команде: