— Она вышла замуж очень рано, в девятнадцать лет. Всегда думала, что по любви, а потом поняла, что еще не готова, надо было подождать… Она пытается тебе сказать, чтобы ты не спешил и не повторял ее ошибок, а вдруг это заложено в роду? Но ты не слышишь… Она не хочет… Ей часто бывает страшно, ты ее самая большая любовь, и единственная… Муж работает с утра до вечера, она часто бывает одна. Ей одиноко, она плачет — сейчас тоже плачет, но говорит, чтобы я не обращала внимания… Машет руками, я не должна это передавать. Не буду. Когда все уходят, она звонит подруге и жалуется, что как птица в золотой клетке… Она знает, что ты давно хочешь уйти жить отдельно, видит, что вам трудно ладить с отцом. Но очень боится остаться одна в пустом доме. Она просит тебя подождать, хотя бы немножко… Ей в последнее время стало полегче, когда начала заниматься рестораном… Появилась какая-то цель.

— Все, хватит! — негромко вскрикнула Яна. Силы таяли с каждой секундой, как тает слепленная детишками снежная баба на солнце. Скоро останутся одни глаза-уголья, как в романсе Вероники Долиной: "Была я баба нежная, а стала баба снежная…" Янка эту песню никогда не понимала, а теперь вдруг выскочило из памяти и не отпускает… Она закрыла руками лицо и изо всех сил затрясла головой, но темноволосая женщина не уходила, умоляла о чем-то еще. Яна сдалась и бесцветным голосом прошелестела — так, что Богдан наклонился к ней вплотную, чтобы расслышать:

— Ей очень не нравится одна девушка из твоих знакомых, такая… С каре, каштановые волосы, — взмахнула руками на уровне плеч. — Вот теперь все, благодарит. Ушла!

Янка потихоньку приходила в себя. Неведомое "что-то" милостиво — на этот раз! — отпустило, лишь по телу разливалась неприятная безвольная слабость, особенно в ногах. Те ощущались без всякого преувеличения чугунными. Секундой позже утробно заурчало в желудке и засосало от голода под ложечкой, как всегда после похожих случаев с глубоководным погружением неизвестно куда — за один присест готова барана смолотить! (Хоть ясновидящим вроде как полагается быть вегетарианцами, Мастер уже раз деликатно намекала. А потом сразу спохватилась, что организм у нее, Яны, растущий, то да сё, так что можно пока не напрягаться.) Нет, тогда лучше здоровенную пиццу из пиццерии на Энгельса, горячую, с пылу-с жару, с подрумяненной аппетитной корочкой… Желательно бы с курицей и грибами, ее любимую, и майонез "Шашлычный" вишневыми лужицами по всему коржу, и растопленный сыр кое-где проклевывается, и пахнет, пахнет до умопомрачения…

Она судорожно сглотнула слюну и спохватилась, вспомнив про Богдана. Робко, едва ли не с испугом покосилась на него сбоку: как он это всё перенес? Для нее-то все эти выпадения из реальности уже стали обычным делом — ну, почти обычным, — рутиной, можно сказать, а он человек свежий, непривычный… Его огромные ясно-голубые глаза придвинулись вдруг близко-близко, в них метался раненым зверем страх, смятение и боль. Яна на мгновение плотно зажмурилась: стало невыносимо в эту распахнутую душу смотреть.

Проходили часы, месяцы и годы, проплывали через сознание столетия и эоны, наконец она невероятным усилием заставила себя посмотреть в эти глаза. Богдан уже отодвинулся и закрылся судорожно скрещенными на груди руками, пытался даже улыбаться прыгающими беспомощными губами, только лицо белее мела… Ей стало невыносимо жутко, горло перехватило судорожным спазмом: до чего же похоже на Юльку, когда после гадания та сидела истуканом и смотрела невидящим взглядом в одну точку!.. Что же она наделала?!

Канула в лету целая вечность, пока он не взял себя в руки, недавние распахнутые озера-глаза превратились в узкие голубые щелки. В них плавал арктический лед и в ближайшие несколько тысячелетий таять не собирался…

— Откуда ты знаешь? — процедил сквозь зубы Богдан, глядя на нее исподлобья, как на заклятого кровного врага.

— Прости, я не должна была… Я не имела права, опять!.. — Янка в отчаянии хлопнула себя раскрытой ладонью по лбу: это ж надо быть такой непроходимой дурой! Не было сил смотреть в это ненавидящее ее застывшее лицо, конан-дойлевская желтая маска… Она рывком вскочила со стула и со всех ног припустилась к выходу, судорожно сжимая в руках сумку. Старый испытанный способ — бегство! Скороговоркой успела пробормотать:

— Извини, мне надо идти.

Подруги возмущенно заверещали ей в спину, даже стеклянная дверь не спасла от их обиженных воплей:

— Ты куда?!

— Что это с ней?

— Что ты ей сказал?..

Андрюша ради такого случая вышел из прострации и победно взревел, перекрывая этот гам:

— Со всеми бывает, но не у всех проходит!

Сердобольную Юльку Яна уже не услышала: та принялась что-то объяснять, да так и замолчала на середине фразы:

— У нее сейчас трудный период… — и оборвала саму себя: — Короче! Forget it. (Забудьте.)

Весь оставшийся вечер Янка бесцельно кружила по городу, ни разу не вспомнив про свои разодранные до колена колготки (из-за которых еще днем срочно рвалась домой). Не до стрелок было, как в народном сказании про Вовочку: "Мне бы ваши проблемы, Марья Ивановна!.." Для чего-то вернулась к Дубу, постояла, мысленно изливая перед ним душу, и минуты три ждала ответа. Но он сегодня казался молчаливым и отчужденным, ее будто не слышал. Швырнул в лицо пронизывающим до мозга костей ураганистым ветром с мелкой трухой из сухих листьев, а там и солнце спряталось за свинцовые грозовые тучи, стало совсем холодно. Весь мир выражал свое несогласие с тем, что Яна Владимировна так доблестно успела "начудить", как приговаривает обычно мама. Одно сплошное нарушение всех мыслимых и немыслимых правил: ну как ей могло даже в голову прийти так бесцеременно влезать в чужую душу?!..