— Два. Да пилот нас и так видит. Вечер ясный. Коса приметная.

— Следите за грузом! — крикнул капитан бойцам. — Как только приземлится, немедленно достать его и доставить сюда.

Первый парашют раскрылся над плавнями, и группа во главе с Мальчевским ринулась туда. Второй упал у самой косы, но старшина Бодров быстро извлек его из заиленного промерзшего мелководья. Третий же приземлился в небольшое ущелье на краю косы уже тогда, когда самолет был обнаружен зенитчиками, окопавшимися где-то у переправы, возле разбомбленного моста.

Тем не менее летчик сумел развернуться под их огнем и сбросить еще два тюка, один из которых чуть не утонул: у самой косы немецкие пулеметчики прострелили его парашют. К счастью, он упал на мелководье, и несколько бойцов, круша тонкий лед, сумели довольно быстро пробиться к нему.

В знак благодарности Беркут выпустил по курсу самолета красную ракету. Пилот слегка помахал крыльями «кукурузничка» и, снизившись, спасаясь от зениток, пошел над самой рекой, чтобы где-то там, в низовье, где его не ждут, свернуть к правому берегу, к линии фронта.

— Что ж они все гранаты да гранаты?! — возмущался Мальчевский, распотрашивая надежно упакованный в мягкую упаковку груз первой партизанской посылки (Беркут не раз видел такие в соседних отрядах, в районе Подольска.) — Ага, нате вам еще пулемет и автоматы. Будто нам их у фрицев занять трудно? Нет, чтобы по бутылке на брата. Хоть по две наркомовские на каждую промерзшую душу, циклопы иерихонские!

— Что ты молишься там, сержант? — подошел к нему Андрей.

— Не молюсь, но блаженствую! Послушайте, а нет такого парашюта, чтобы отослать им все это назад? Какой же лапоть ферапонтовский все это укладывал, отставные ключники царя Ирода?! Мы что, оружие в бою добыть не способны? Лучше бы канистру спирта сбросили.

— Следующим заходом, сержант. Пока же благодари за то, что бог послал.

Мальчевский с тоской взглянул на капитана, как бы не понимая, почему такие грубые, не способные понять солдатскую душу офицеры все еще держатся на этой войне, и, грустно почесав затылок, изрек:

— А не кажется ли вам, капитан, что этот самый бог, глядя на всю эту шмайссер-трехлинеечную богадельню, всех нас давным-давно послал к чертям собачьим?… Причем по обе стороны фронта сущих. И молиться нам теперь до конца жизни воинскому уставу да старшинской портупее.

— Списать бы тебя, сержант, с фронта за богохульство и непочитание начальства…

— Точно. Списать. И… на фронт отправить.

Рассмеявшись, она оглянулась на приближавшегося связиста — мрачного и злого на всю уцелевшую в войне часть мира.

— Все, товарищи командиры, отговорили мы свое по телефону.

Беркут и Мальчевский переглянулись.

— Что ты там каркаешь, Иуда о тридцати трудоднях? — осклабился младший сержант. — Я тебя сейчас так «отговорю», что в братскую могилу без справки не примут.

— Без связи мы теперь, — демонстративно не обращал на него внимания телефонист. — То ли рвануло где-то на том берегу, то ли немец линию нащупал.

— Может, не в ту степь крутил, барышня петербургская? — усомнился Мальчевский.

— Сам иди покрути.

Все трое с тоской посмотрели на сереющий сразу за белой полосой правый берег. Каждый из них понимал: пока связь действовала, гарнизон каменоломен оставался частью действующей армии. Что-то можно было узнать, на что-то рассчитывать. А главное, в штабе дивизии могли знать, что они все еще в строю. А потеряв связь, в штабе дивизии уже завтра в этом усомнятся.

— Вот что, связист: о том, что связь с тем берегом опять потеряна — никому ни слова. До поры.

— Понял, товарищ капитан.

— Зато связь между штольнями должна действовать безотказно. Иначе противник расчленит нас по каменоломням.

— Тоже понял.

— А может запустить его по кабельку через реку? — предложил Мальчевский. — До штаба доползет — еще понятливее станет, грыжа Лжедмитрия второго.

Когда Беркут прибыл в свою штабную комнатку, там его уже ждал рядовой Зотов. Это был приземистый крепыш, с головой, посаженной прямо на широкие, слегка обвисающие плечи, и со сломанным, слегка вздернутым носом.

— Я на заставе дежурил, товарищ капитан, как раз в том месте, где вы офицера германского отпустили, и вот, — высунул он из рукава шинели кулак, в котором была зажата бумажка, — подбросили. Окликнули и перебросили в консервной банке, через скальный гребень.

— Проверенный способ. Давно перебросили?

— Полчаса назад. Мальчевский предупредил меня, что германец может передать записку и чтобы я о ней никому…

— Не такая уж это тайна, — как можно безразличнее молвил капитан, вспомнив однако предостережение и Коруна, и майора Урченина, — хотя, как ты понимаешь, распространяться о записке не стоит.