— Нет, не получается так. Надо, чтобы за живое брало, где есть необходимость борьбы. И дух развивается — где о хлебе насущном вопрос!

— Значит, у нас, в России, снова почва для Духа высокого — в нашей сирости и нищете, — заготовлена?

— Выходит, так.

Да, сытость всеобщая. И гаснет стимул, нет страсти к прорыву материально-телесного уровня в обществе и душах людей. Значит, нужна и тут аскеза — в телеорганизме страны-общест- ва, чтобы высокий Дух и идеал зажил, зажегся факел. Отощать должна страна…

Церковный звон раздается. Разве не Дух в этом? Спиритуаль- ность — в ургийной страсти американцев, в изобретательстве, в несмирении с природной данностию устроения всего — как есть, но — переделать!

Но душа при этом — механизируется, груба, мало эмоциональна, у мужчины особенно. И женское движение… — хотел сказать: за утончение душ и сложность эмоций… но, напротив: сама женщина добивается права так же одеревенеть и механизироваться на работе и в спорте и в армии, как мужчина…

Но все же вопрос — метафизический: тут снова психофизический параллелизм. То есть, не выходит Духу развиваться одному: гаснет, если не связан с телом. В успокоенном теле и Дух спит, инертен. В Божестве — нет движения. Потому и надо было Богу, Слову — воплотиться (во Христе), и тогда динамика истории и восхождения Духа человеческого началась.

Или — у девы Бернадетты узкое представление о Духе, идеале и грубое, и не зрит на чистой почве Духа потенций к развитию и не находит там интереса?

И тот же вопрос воскрес — о «хлебах», которым дух зла искушал Христа в пустыне и который в «Легенде о Великом Инквизиторе» подхвачен. И когда Христос ответил: «Не о хлебе едином сыт будет человек, но и о Слове…» — он же не оторвал Слово, но дал в контексте: «Не только хлеб, но и слово», — оставляя хлеб как безусловно правомочный и нужный член сего сочетания. Ибо без ориентации на Хлеб — и Дух не тот, гаснет и киснет…

Надо будет на следующее занятие вынести это — на дискуссию.

— разбирали, и интересно Маша Раскольникова:

— Когда я читала первые два действия, представляла, как это хорошо можно поставить в сумасшедшем доме! Все говорят, друг друга не слушают, одно и тоже бубнят… Театр абсурда…

— Это ново и живо: верно, там все как в мании какой, своим пунктом одержимы и не сообщимы, голосят в воздух! Как и ныне в полемиках плюралистических, демократических: каждый свою дуду-ноту-линию тянет… Но, конечно, автор поверх всего и вяжет гармонию…

А Лопахин, с его предложением разбить Единое Целое Вишневого сада на парцеллы-участки дачникам, — прообраз Столыпина и хуторов и нэпа.

— А Вишневый сад — как Россия! — Роберт Рич сказал.

— Ей тоже распадаться, что и происходит сейчас.

Но завязалась у меня мысль отсюда: при барах имение — единое целое. И при советчине в колхозе — мир и скоп, без пар- тикулярности. Восстановлены целые, было распадаться начавшие при «буржуйстве». Это дополнительное показание о том, что советчина — из барства дворянской цивилизации, и тут лакеи и слуги — из грязи в князи: тот же в них идеал жизни: ничего не делая, а заставляя других, будучи начальником, не находя в труде-работе радости, а лишь в бонвиванстве. Как лакей Яшка тут при Раневской.

Отметил, что любовь вялая тут: не проскакивает искра между Лопахиным и Варей, Трофимовым и Аней… Тут я было бросил мысль о вялом русском Эросе и поэзии разлук и несостоявшейся любви в литературе, — но они весело меня опровергли…

— Конечно, Эрос есть, — поправился я, — и дети рождаются; но речь не о реальности, а об идеальности и моделях и ценностях в культуре. И тут так уж сложилось, что возвышена и воспета — несостоявшаяся любовь…

— И это очень сильно влияет на души людей, — тут Маша другая, Штейнберг, что из России всего лишь 3 года как и вся еще там. — Так что заранее безнадега какая-то априорно при влюб- лении даже тебя осаживает: все равно, мол, ничего не получится!.. Так что это страшное вредительство русская литература причинила во России: эстетизируя несчастье и страдание. Вот почему большевики, что все же решительно взялись строить тут земную счастливую жизнь, — правильно настроены и за ними пошли.

Я присутствовал между двух Маш в их споре: Маша Расколь- никова, как феминистка, возмущалась, что американский мужчина так все занял, добытчик средств в семье, что женщине трудно работу найти и вырваться из семьи. А Маша «русская»: о, как русская баба-женщина мечтала бы иметь мужика-хозяина, кто бы семью обеспечивал! А то — и не зарабатывает, и пьяница, и придет — валяется с газетой. Ни денег, ни секса, ни помощи. На кой он нужен?..

— Все там в пьесе: «Кто я?» спрашивают (Шарлотта…) — вопрос самоидентификации: понять себя, узнать, а то — растеряны, будто не в себе и не свои все, и не свою жизнь живут! — Феликс об этом.

Да, снова вопрос: КТО? — как превалирующий в русском Логосе.

Обратил я внимание, что у Пети Трофимова борода не растет: его укорила Раневская, когда тот гордо заявил: «Мы выше любви!» «Облезлый барин» — таким выродился русский дворянин за два века…

А какие бороды были, когда Петр их резал = оскоплял бояр и из шуб долгополых во чулочки со штанишками вдевал! Из растений — животными их делал, выводил из русского леса — на площадь-город социум-«ассамблею» — собрание, митинг. Кастрация то была…