— Но ведь брить бороду стали первые римляне, — кто-то сказал, — так как мешала в бою: голову рубили.

— А солдаты — лучшие мужчины, самцы! — Маша Раскольни- кофф.

— А евреи обрезание делают, бороду же сохраняют, — Маша Штейнберг. Она полурусская, но иудаизм исповедует — так мне Юз сказал…

Значит, во античную веру Петр приводил россиян, скульптурным тело делая и тем античную поэтику в литературу русскую вводя, что при Пушкине разовьется, а при Тютчеве начнет отходить…

Два занятия проводили по Толстому, но не вошли в него, не прониклись, а лишь по поводу его говорили: на какие идеи он наводил. Одна — удивление выразила: как там по-французски говорят русские аристократы? И я задумался:

— Ведь с Петра введен немецкий стиль в государство, труд: голландцы и немцы званы на русскую службу и хорошо тут трудились и учили хозяйничать — миллионы в итоге. Но как же проник французский язык в высшее общество? Почему заговорили не по-немецки, а по-французски? И такое трио языков получилось в XIX веке: народ и литература — на русском, государство — немецкое (в царях ни капли русской крови), а аристократия — на французском говорила.

Тоже «всепонимание» оттуда — и две главные ориентации:

Нам внятно все: и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений.

(Блок, «Скифы»— уточнять приходится, помогать возможному будущему непосвященному в святые слова нашей культуры…)

Предложил я им подумать: а какое возможное будущее в XX веке у героев Толстого?

— Пьер Безухов мог бы увлечься Революцией, но потом тоже разочароваться.

— А Андрей Болконский был бы белый офицер.

— Но мог бы потом стать и красный. Как в «Хождении по мукам».

— А почему Пьер в Революцию мог бы увлечься? Потому что — бастард! Неприкаянный, без семьи, корней. А Болконский, человек истеблишмента, ответственный, опора, князь, дуб рода, — отвечает за землю и страну, человек чести и службы…

А Долохов мог бы быть террорист: ничего не любит, но мстит!

— А как же — мать-старушку любит?

— Ну, это как и «Не забуду мать родную!» — наколка у воров и блатных. Последний рубеж человечности и связи с жизнью. А так бы — и в ЧеКа мог работать.

— А Анатоль Курагин — комсомольский работник мог бы быть.

— Верно, секретарш бы соблазнял, бонвиван циничный.

Но я все налегал: что вот тут, в «Войне и мире», — положительная жизнь, дворянская цивилизация в цвету! Сколько разного тут, и как интересно можно жить! Язычество Толстого, нет христианского налегания на одно, этику. Потому — «Илиада» русская это…

3.11.91. Ишь, заскочил уж как в ноябрь! Как не повникаешь в себя денек — так уж кажется: ничего не происходит там, и вообще писать не об чем. Быстро сходятся створки внутри — как волны над затонувшим судном иль человеком, как створки ямы крематория за опустившимся гробом. Так что сажусь вбуривать- ся — и выволакивать.

А для того сперва — вгляжусь в что за окном, в природе: благодать сухой поздней теплой осени и свет — рыжий («рыжий свет» — это уже неплохо, что-то в сем есть…). И вслушаюсь в звук — Бетховена 5-й сонаты медленную часть узнаю — Анданте.

Какие благие клещи Бытия обступают! И влекут: НАШЕ делай! Люби! Восхищайся! Претворяй — и страдания свои — в красоту! Как это умеет Природа: всякое дерьмо и навоз — в ДОБРО удобрений и в цветы превращать. И как композитор: свои мучения — в гармонию!

Тебе же — в мысли, понимания, в слова — живые.

Ну, доложи, что было…

Нет, невозможно: божественные восхождения-воспарения души — там, у Бетховена! Замри…

О, какой стыд! Как бедны мои категории-улавливатели, в кои втискивать пытаюсь — например, национальные музыки, типы мелодии! «Восходящие» — германские, «нисходящие» — итальянские. Фу!..

Однако какой-то бунт воздымается на Моцарта, кого пуще всего крутят. Да и на Гайдна и Бетховена — вообще на все имена первого ранга знаменитости. Когда вдруг редко сыграют кого- то не столь славного из той же эпохи или стиля — какая прекраснейшая музыка бывает — и даже лучше иных произведений сих знаменитостей! А имен тех и не упомнишь: слух забит Моцартами и Бахами!..

Это я, конечно, себя проецирую: свою канувшесть в массу забвенных, забитый шумом-рекламой более звонких и удачливых…

Ну ладно: моя жизнь-работа все равно так сладка! И ты ведь уже получил свое!

Вчера закончил лекцию, что буду читать тут в среду 6-го в Рассел-хаусе: уже афиши висят. Отвез Присцилле (милая и глубокая и добрая, при том, что холерическая еврейка!) — просмотреть на предмет ошибок — в артиклях и еще в чем, и поправить, чтоб нам не очень стыдиться.

Кстати, вдруг, готовя страничку «моделей»-эмблем, понял, какие нужно для Еврейства и Англии, что до сих пор мне не светило.