Генерал начал с ним говорить мягко:

— Ты сейчас просто так висишь, мил человек. А коли прикажу, так мои палачи блоки подернут, и ты растянешься и кожа твоя в натяжение придет. Смекаешь?

Капитан угрюмо молчал.

— А когда растянут тебя, то и кнут станет с тебя кожу лоскутами рвать. Того не каждый мужик выдержит. А ты, капитан, жидковат. Потому говори мне всю правду с поспешанием.

— Про что ты говоришь? — спросил Егоров Ушакова. — О какой правде? Про то как России на шею Бирона усадили?

— Вот и запел наш петушок. Стало быть, ты не доволен тем, что регентом стал герцог Бирон?

— А кто сим доволен? — огрызнулся капитан. — Царица кобеля своего нам посадила. Нам россиянам на горе.

— А ты, человече, назови недовольных поименно. Кто вместе с тобой заговор противу герцога Бирона готовил? — спросил Ушаков. — Кто слова злонамеренные говорил? Сказывай!

— Не стану я тебе ничего сказывать, дядя.

— Станешь, мил человек, — спокойно произнес Ушаков. — Со мной все говорят. Это они токмо поначалу запираются, а потом говорят. Эй! Петька! Натягивай помалу. Да смотри дабы сей гусь не обомлел сразу.

— Мы дело знаем, — пробормотал плачь, и взялся за блок. Тот заскрипел и Егоров застонал.

Затем второй палач ударил его по спине кнутом, и кожа на теле капитана лопнула. Тот завыл от страшной боли. Затем второй удар последовал и третий.

Ушаков сделал знак прекратить и снова задал вопрос:

— Кто говорил слова злонамеренные противу регента, и противу воли государыни покойной Анны Ивановны?

— Дак, полстолицы про сие говорит! — вскричал Егоров.

— Ты, человече, имена назови. Али еще спину твою кнутом погладить?

— Нет! — взмолился капитан.

Ушаков довольно ухмыльнулся. Он знал, что сей офицерик вида субтильного долго не протянет. Все выложит. Генерал здесь всяких повидал.

— Тогда сказывай!

— В полку у нас почитай все офицеры стоят за Елизавету Петровну. Да и в Преображенском полку такоже за ней и солдаты и офицеры. Никто Бирона видеть регентом не желает.

— Ты назови имена! Тех кто более всех говорил против регента и что говорил.

— Поручик Яков Ремезов звал полк поднимать и идти во дворец свергать герцога. Капитан Михайло Стебенев такоже. Премьер-майор Иван Рукатов заявил, что Бирону служить не станет и надобно штыком его брюхо поганое проткнуть. Также многие говорила, что Анне Леопольдовне такоже не станут служить. Дескать, подстилка она немецкая….

И назвал Егоров еще около 20 фамилий. Ушаков велел писцам все записать и пытку на тот день велел прекратить. Дело дерьмовое выходило. Ежели, по нему аресты начать, то гвардия возмутиться.

Все кроме секретаря покинули помещение. Пытанного офицера такоже утащили. Андрей Иванович повернулся к Топильскому:

— Слыхал?

— Я про сие знал и без сего поручика.

— Знать одно. А сие показания пыточные! Изменные речи у нас противу регента! Да за такие разговоры на плаху бросать надобно. Но время нынче не то, Ваня. И потому сего офицера отпустить надобно. А бумаги пыточные в огонь.

Генерал швырнул листы опросные в камин. Их сразу захватило пламя и бумага свернулась и принялась гореть, обращаясь в пепел. Не будет дела громкого изменного.

— Все верно, ваше превосходительство, — кивнул Топильский. — Но зачем тогда вы его на допрос поставили? Отчего сразу было не отпустить?

— А то что его мои люди сюда притащили. И следствия я вынужден был учинить. Отпусти я его сразу — вдруг бы кто донес? Ты всем нашим людям веришь? То-то же! А так я следствие начал.

— Не усидеть Бирону долго в регентах, Андрей Иваныч.

— То я и сам знаю, но может времени у него нам с тобой башки открутить хватит. Так что надобно осторожность соблюдать. Про то помни, Ваня.

— Стало быть, предупреждать герцога про сие вы не станете?

— Не стану. Да и не надобно герцогу моего предупреждения, Ваня. Люди Либмана и лучше моего знают, что на улицах болтают.

Год 1740, октябрь, 23 дня. Санкт-Петербург. Пьетро Мира действует шпагой и кулаками.

Пьетро Мира видел, как люди из канцелярии тайной пытались схватить на улице какого-то калеку, что ругал власти. Но на его защиту стали русские мужики в армяках и фискалов отогнали. Не бывало подобного, когда Анна Ивановна была жива.