— Фамилия? — спросил Раевский.

— Белова Лидия Никифоровна.

— Год рождения?

— 1923.

— Комсомолка?

Поколебавшись, Лида ответила утвердительно.

— С какого времени состоишь в подпольной организации?

— Никогда не состояла, — решительно мотнула головой Лида.

— Это ты писала? Твой почерк? — Раевский протянул Лиде листок бумаги. Лида с удивлением узнала свое письмо, датированное сентябрем 1941 года, — письмо к мужу, которое она не успела отправить перед приходом немцев.

— Кому писала? Кто такой Николай?

— Знакомый по педтехникуму.

— А почему ты ему пишешь: «Наш сыночек Николенька растет здоровым и шлет тебе вместе с мамой поцелуй?»

— Он крестный отец, — изворачивалась Лида.

— А это твой почерк? — показал Раевский другой тетрадный листок, свернутый так, что полностью прочитать какую-нибудь фразу было невозможно: видны были лишь отдельные слова.

Лида сразу узнала и свой почерк, и бумагу в косую линейку — это была переписанная ею листовка. Чтобы выиграть время и оправиться от охватившей оторопи, она попросила:

— Не могу издали рассмотреть, дайте мне в руки.

В руки Раевский листовку не дал, но поднес ее почти к самому лицу Лиды. Теперь-то Лида поняла, зачем на столе лежали школьные тетрадки и письма. Они сличают почерки и таким путем рассчитывают установить авторов листовок. Ее, кажется, они уже поймали… Ах, зачем она ленилась писать листовки печатными буквами, как предупреждал Махин! Вот и влипла!

— Нет, не мой почерк, — решительно сказала она.

— Разве? — ухмыльнулся Раевский и подмигнул кому-то за спиной у Лиды. Тотчас же на нее обрушился удар плетью. От неожиданности и боли она подпрыгнула, табуретка упала, а вслед за ней полетела на пол и сама Лида.

Поднимаясь, она увидела, что Шурка Попруга готовится нанести ей второй удар.

— Не бейте меня! Я все скажу! — закричала она.

— Ну? — насторожился Раевский, когда Лида вновь села на табуретку.

— Я скажу всю правду только господину немецкому офицеру, — решительно объявила Лида, глядя на немца с нашивками.

Стоявший немец что-то сказал сидевшему, очевидно, передал Лидины слова. Последний кивнул и знаками показал, что он готов слушать.

— Только я скажу при условии, если вы защитите меня вот от него и от него, — Лида показала пальцем на Раевского и Эсаулова. — Они меня убьют здесь же, не сходя с места, если я скажу всю правду.

У Раевского от удивления полезли вверх брови.

— Ты что это, дура, придумала? — вполголоса угрожающе спросил он, покуда солдат переводил унтер-офицеру необычное условие Лиды. Но та с каменным выражением молчала.

— Говори! — перевел ей немец-солдат. — Господин унтер-офицер дает тебе слово члена социал-демократической партии, что твоя жизнь будет в безопасности от покушения этих господ. Он говорит также, что чистосердечное признание смягчит твою вину.

Наплевать было Лиде на честное слово фашиста: ни капельки она ему не верила. Однако сказанному обрадовалась, ибо почва для осуществления задуманного плана была готова.

— Я вам все скажу, — громко заговорила Лида, поднявшись со своего места и шагнув поближе к немцам. — Они, — она вновь указала немцам на Раевского и Эсаулова, — потому арестовали невинных людей, что хотят скрыть следы собственных преступлений. Их сыновья состоят в партизанском отряде. Я признаюсь, что однажды распространяла листовки, но под принуждением. Игорь Раевский, вот его сын, дал мне их и пригрозил револьвером, если, говорит, откажешься, то пулю тебе в лоб. Да, да! Это чистая правда, господин офицер! Хоть верьте, хоть нет — а так оно и было! А папаша сынку помогал такими делами заниматься…

— Ты! Ах ты, вертихвостка! — вскочил побледневший Раевский из-за стола. — Да я тебе!..

— Halt! — крикнул унтер-офицер, предостерегающе вытягивая одну руку, а другой царапая крышку кобуры. — Was sagen sie? [24]

Раевский опустился на свое место обессиленный, утирая со лба ладонью обильно выступивший пот. Эсаулов от удивления никак не мог закрыть рта.

Унтер-офицер, выслушав перевод, вышел во двор и прокричал что-то своим солдатам. Они загремели по террасе кованными сапогами, спеша на зов командира.

Раевский и Эсаулов были брошены в подвал, в котором сидели Орлов и Беров. Возле подвала вместо полицая стал прохаживаться немецкий часовой. Та же перемена произошла и у женских камер.

Лиду, которая раз пять подряд повторила свое «признание», без побоев отвели в камеру, причем на прощанье унтер-офицер галантно щелкнул ей каблуками.

Вот она Извилистая — улочка, тесная от палисадников, должно быть, очень нарядная летом, а сейчас затемненная сугробами и пустынная. Никифор шагал по дороге, от которой к калиткам ответвлялись узкие тропинки в снегу, и всматривался в проржавевшие номера домов. Декабрьский хмурый рассвет неохотно поднимался над городком. Похрустывал под ногами снег. Шелестели сухие коричневые стручья на ветках акации. Пахло печным вкусным дымком.