Стали выяснять: кто таков? У него же, милашки, одного гуля на лбу. И закатали на трое суток под строгий арест. С тех пор с синяками на лбу никому не верят.

— На меня жаловаться не придут, — подумав, серьезно ответил Буговой.

— Подозрение все равно будет. Парень ты представительный, бабам нравишься. Обязательно проверят, откуда шишка. А пока суть да дело, насидишься под арестом.

— Балабон ты этакий, вот ты кто! — догадался наконец Буговой, что его разыгрывают.

Перебила ночная тревога сон. Никифор, поворочавшись полчаса с боку на бок, встал и вышел во двор. На крыльце пахнула в лицо душистая струя — цвела черемуха. Невидимая, она была где-то близко, должно быть, за саманными сараями в соседнем дворике.

Тишина стояла крутом. Пожары на станции успели погасить, и в той стороне был полный мрак. По камням мостовой на улице неторопливо процокали солдатские сапоги — прошел патруль, и снова заглохла ночь. Словно и не было недавней бомбежки, лихорадочной стрельбы, пожаров.

Никифор в накинутой на плечи шинели уселся на бревнах у забора. Запах сухого дерева и аромат черемухи навеяли воспоминания о доме, о счастливых довоенных днях, таких безоблачно счастливых или казавшихся такими из сурового сегодня, что они представлялись почти сказкой.

Никифор переменил положение, вытянул поудобней ногу, которая была ранена. Кость после ранения срослась хорошо, но ныла к перемене погоды и когда нечаянно надавишь на рубец. Он оперся спиной о забор и смотрел в предрассветное сереющее небо. Мерцание звезд над головой напоминало вспышки далеких зенитных разрывов. «Когда ж все это кончится?» — ворохнулась мысль уже сквозь сон.

В сознании Никифора эта и последующая за ней ночи слились позже воедино, стали неразрывным продолжением друг друга. На следующую ночь тоже мерцали за иллюминатором самолета далекие холодные звезды. Они тряслись мелкой дрожью — дрожали стекла, переламывающие звездные лучики.

Как всегда и все на войне, задание, с которым вылетела группа десантников, было неожиданным и спешным. Им предстояло в далеком тылу противника, соединившись с партизанским отрядом, произвести ряд диверсий на железных дорогах, задержать на сколько возможно переброску войск противника и снабжение фронта боеприпасами и продовольствием. Десантники снабжены были магнитными минами, запасом взрывчатки, оружием для партизан. Никифор летел в качестве радиста.

Самолет — довоенный, пассажирский. Поэтому так удобны и мягки кресла, а на иллюминаторах наивно свисают шторки из шелкового полотна. В проходе между креслами ящики и тюки. Салон слабо освещает синяя электрическая лампочка над дверью пилотской кабины, в ее мерклом свете люди в креслах выглядят призраками.

Второй час летит самолет над территорией, занятой врагом. Куда летит? Об этом известно лишь пилотам и, должно быть, командиру группы Поликарпову. Остальные не знают. Да и зачем знать: не все равно разве где стрелять и подкладывать мины?! И умирать, если придется, везде одинаково неприятно. И все же эта неизвестность действовала угнетающе. Казалось, было бы легче, если назвали хотя бы приблизительно район назначения, а то ведь летели в неизвестность, как в зубы к черту.

Место Никифора почти в самом хвосте, у багажного отсека. У двери, возле передатчика, уложенного в корзину грузового парашюта, сидит Звягинцев, второй радист. Неподалеку торчит затылок Бугового. Где-то там и Шамсудинов, но Никифор не может рассмотреть — в тусклом синем свете все затылки одинаково черны.

В минуты душевной смуты и нервного напряжения, если позволяли обстоятельства, Никифор всегда старался думать о чем-нибудь приятном. И сейчас под монотонный гул самолетных моторов он фантазировал: вот он спускается на парашюте на луг возле родных Ширпнгушей… Сверху ему видно, как на крыльцо вышла мать, она машет ему рукой… От колхозного двора вместе с ватагой подпрыгивающих от восторга ребятишек спешит на луг, к месту приземления, запыхавшийся отец… А под ногами у Никифора прихотливо виляет по лугу чудесная речка Вад. Каждая ее извилина с детства знакома, как углы родительской избы — здесь все облазено, обхожено, все мило сердцу, ивняк разросся по бережку, солнышко поблескивает в зеркале воды…

Сквозь закрытые веки Никифор почувствовал, как что-то блеснуло в самолете, открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света, бившего сквозь иллюминаторы. Резкие частые хлопки раздались снаружи, звонко резонируя в салопе. От них потряхивало самолет — это были разрывы зенитных снарядов. По-видимому, они пролетали над какой-то базой или важным в стратегическом отношении железнодорожным узлом.

Моторы ревели на полную мощь, пилот форсировал двигатели насколько возможно. И потекли секунды, кажущиеся вечностью. Удастся проскочить или нет?.. Никифор превратился весь в ожидание, в сжатый комок нервов.

За правым бортом совсем близко от самолета сверкнула желтая молния, раздался оглушительный удар. Словно натолкнувшись на препятствие, самолет подпрыгнул, потом завалился на бок. В памяти Никифора еще свежа была вчерашняя картина — как падал подбитый фашистский бомбардировщик, и ему почудилось, что с ними происходит то же самое. Самолет проваливался куда-то, тело стало легким, невесомым, его трепало в кресле, кидало то в одну, то в другую сторону. И вдруг с силой вжало в сидение. Кровь отхлынула от головы, она стала какой-то чужой, ломило в затылке, все плыло перед глазами, Никифор почти оглох и ослеп.