Потом прошло. Вернулась способность соображать, он понял, что пилоту удалось вырваться из прожекторного луча и что они продолжают лететь, а зенитная батарея осталась позади. Их не сбили!.. Но что-то было не так в рокоте самолетных моторов, неблагополучно и в салоне. Там, возле двери, явно кого-то ранило: двое десантников нагнулись над одним из кресел, в руках мелькнул бинт.

Из пилотской кабины тяжело вывалился штурман. Он направил луч электрического фонарика себе в лицо и закричал что-то, указывая на дверь. Сначала Никифор не понял, для чего штурман светит себе в лицо, потом дошло: из-за гула моторов слов не разобрать, он хочет, чтоб догадались по губам. «Прыгайте! Прыгайте!..» — повторяли губы штурмана. Смысл неслышимых слов он подтверждал жестом руки.

Чихнув несколько раз, смолк левый мотор.

— На одном моторе не дотянем, — срывая голосовые связки, кричал штурман. — Прыгайте, пока есть высота! Прыгайте!..

Сидевшие поближе к дверному люку десантники открыли дюралевую дверь и один за другим, вобрав голову в плечи, ныряли в темноту. Никифор продвигался в очереди от хвоста самолета. Когда подошел поближе к люку, то увидел, над кем склонялись с бинтом товарищи: на поручнях кресла беспомощно повис Звягинцев, лицо у него было в крови, висок вдавлен внутрь. Испачканный бинт валялся на полу.

Корзину с рацией при выброске десанта должен был скинуть за борт Звягинцев. Теперь это лежало на обязанности Никифора. Он раскрыл карман автоматического вывода грузового парашюта, вытянул раскрыватель наружу. Он замешкался с этим делом и остался в самолете последним, не считая Звягинцева и пилотов. Штурман гневно закричал, показывая на открытый люк.

Никифор подтянул корзину с рацией к металлическому порогу, столкнул ее. Следом, оглянувшись на неподвижно распластанного Звягинцева, на штурмана, который нетерпеливо ждал, глубоко вобрал в себя воздух, словно ему предстояло нырнуть на речное дно, и полетел плашмя в темноту…

Давно не бралась за дневник. Да и писать, по правде, не о чем было. Жизнь настала тоскливая, глухая. Раньше зимними вечерами, бывало, в клубе не протолкнешься-концерты, лекции, кино, танцы. А теперь с наступлением темноты никто на улицу носа не высовывает. Кругом одни только вздохи: у кого сын неведомо где, у кого — муж и отец. Тем только и живут, что передают друг другу разные слухи. В последнее время много говорят о комете, которая летит к Земле, и, когда столкнется с нею, все живое погибнет. Даже точное расстояние от Земли до кометы называют — 56 миллионов километров. Откуда все это известно? Брешут, не иначе.

Лида Белова развелась с мужем, вот так новость! А ходит веселая — и мне это еще более удивительно. Не понимаю, чему она радуется?

Семен переехал от Лидки на квартиру и работать устроился в ремонтную мастерскую. А ведь вроде бы жили ладно, и Лидка никому ни разу не жаловалась. А что ей, бедной, осенью пришлось пережить, когда Семен болел!.. И вот тебе — пожалуйста.

Арестовали членов истребительного батальона и повезли на допрос в Каменку. Бориса Олексенко, моего соученика, тоже забрали. Им сказали, что снимут допрос и отпустят по домам. Они провинились перед немцами только в том, что записались в истребительный батальон, но никаких военных действий этот батальон предпринять не успел. Это все знают.

Зашла к Лиде Беловой, а она сидит над люлькой и плачет. Стала расспрашивать — не отвечает. Скрытная она стала, странная какая-то. Показала листок с переписанным стихотворением и говорит: «Жалобное очень, слезы вызывает». Дело тут, я думаю, не в стихотворении, хотя и самой мне грустно стало, когда прочитала. Я его тоже переписала себе на память:

Я вся дрожу и рука дрожит — писать трудно. Как услышала от Наташи эту жуткую новость, так в груди словно оборвалось что-то. Членов истребительного батальона, которых забрали две недели назад, постреляли в Кучугурах. Никто не вернулся. Родственникам выдали одежду убитых и сказали, что к расстрелу приговорил военно-полевой суд. Погиб и Борис Олесенко.

До сих пор люди не могут прийти в себя после страшного события. В семьях расстрелянных плачут. Остальные только вздыхают и хмурятся, потому что боятся полицаев, их родственников и знакомых. Полицаям дано задание подслушивать, что говорит народ, и доносить об этом в немецкую комендатуру.