Александр Петрович подходит к другой карте и предлагает рассмотреть ее. Это карта Марса. На распределение его материков и впадин, несомненно, оказала влияние ось вращения: она непостоянна. Вращение планеты влияет на смятие пород и соотношение покойных геологических областей с активными.

Указка, которую держит Александр Петрович, возвращается к тихоокеанской линии. Вдоль нее все складки опрокинуты налево, в сторону океана, что означает тангенциальное смещение на запад по одну сторону и на восток — по другую. На запад материки смещены вдоль берегов Америки, на восток — вдоль берегов Азии и Австралии. И Карпинский высказывает мысль, которая должна была смутить даже видавших виды академиков. Он говорит о передвижениях гор, передвижениях материков. Ничего подобного здесь еще не слыхали! Впрочем, ни в одной академии мира этого слышать и не могли. Доклад Карпинского и статья на ту же тему, вскоре вышедшая из печати, появилась за 24 года до первых набросков Вегенера (1912 г.) и за 22 года до построений Тайлора (1910 г.). Вегенер и Тайлор, между собой полемизировавшие, оставались географами. Карпинский выступает как геолог, привлекающий данные астрономии. Идея о тангенциальном смещении материков Карпинского опережает сходную идею Тайлора на много лет.

Федоров, оформляя протоколы заседаний Присутствия, против фамилии Карпинского рядом с титулом «директор» ставит: «академик».

Сам он по-прежнему «и.д.».

В один из вечеров 1891 года Евграф Степанович ждал к себе в гости Карпинского и старого профессора Еремеева, заведующего кафедрой минералогии Горного института.

Незадолго до этого Федоров закончил разработку и описание двух важных изобретений. Он понимал, что новая кристаллография, им создаваемая, будет неполна, если не упростить практическое кристаллоизмерение, бывшее до тех пор чрезвычайно громоздким и доступным лишь выученным мастерам. Никогда прежде не увлекаясь механикой и приборостроением, он берется за сложную работу, создает двукружный ганиометр и особую приставку к поляризационному микроскопу, впоследствии получившую название «федоровский столик».

Из воспоминаний Людмилы Васильевны, жены Е.С.Федорова:

«Как-то Евграф предупредил, чтобы я приготовила вечернюю закуску и чай, так как он пригласил Карпинского и Еремеева на демонстрацию придуманного им оптического столика к ганиометру. Пришел и Карножицкий (ученик Федорова, талантливый, рано умерший кристаллограф. Название прибора дается Л.В. неправильно. — Я.К.) помочь Евграфу. Когда эта демонстрация кончилась, пошли мы ужинать.

Я думала, что их займет этот столик, особенно потому, что это изобретение их ученика и они будут продолжать ученые разговоры. Ничего подобного. Еремеев паясничал, как не подобало бы серьезному ученому, и рассказывал анекдоты; Александр Петрович ухмылялся. Евграф в душе бесился, не улыбался даже на анекдоты; как, должно быть, ему было обидно такое равнодушное отношение к его излюбленному детищу.

Когда распрощались, Карножицкий вышел с профессорами; потом вернулся и рассказал, что Еремеев вертел пальцем у лба и смотрел в упор на Карножицкого.

...Наутро Евграф за утренним кофе бодро провозгласил:

— Как они там ни относись к моему изобретению, а я уверен, что оно имеет большое значение и потому будет жизненно.

И ушел на службу удовлетворенный. Я за него успокоилась, хотя и обидно было и зло брало...»

Положение ученого, имеющего содержание и вольного заниматься любыми волнующими его научными проблемами (а такой статус предоставляло звание академика), было бы ему наиболее удобно. И Федоров это прекрасно понимал. Трудами своими он заслужил право баллотироваться в академию. Но то, что Карпинскому давалось легко, без видимых усилий, никак не давалось Федорову!

Кандидатуру его выдвигают на соискание научной премии — ее получает другой. Освобождается кафедра геологии в Лесном институте, Федоров претендует занять ее — занимает ее другой. Академики Чебышев, Бекетов, Фаминцын, Ковалевский рекомендуют Федорова к избранию в академию — и здесь его ждет неудача!

«Невзгоды меня могут сильно ослабить физически, — старается подбодрить он себя, — но они, кажется, поднимут меня нравственно: человек от удач теряет способность сочувствовать другим, а я замечаю прилив доброты и жалости...»

Но наконец и его терпение иссякает.

Довольно унижений, довольно, наслушался отказов! Он уезжает. Десять лет прозябания в жалкой должности консерватора и делопроизводителя — и даже не в должности: он по-прежнему «и.д.», десять лет — разве не оскорбление? Нет, подальше от холодного Петербурга, от чванливой академии, которой положено поощрять дарования, а она их не замечает...

Весной 1895 года Федоровы переезжают в Богословск. Управляющий Турыгаскими рудниками встречает Евграфа Степановича радушно; назначает солидное жалованье. Неожиданно догоняет его извещение об избрании членом Баварской академии наук. (К слову сказать, Карпинский тоже в это время получает подобные знаки международного признания: избран в члены-корреспонденты Королевского общества наук в Геттингене, вице-президентом Международного геологического конгресса. Но ему не привыкать!)

Жизнь в Богословске складывается для Федоровых как нельзя более благополучно. «Счастливейшие для моей семьи годы». Для семьи! «Сам же я поседел». Ему перевалило за сорок, он кажется себе стариком. По-видимому, мысленно он все время возвращается к случившемуся, ищет виновника неудач. Временами одолевает желание забыться, отринуть прошлое. Но в Богословске так многое напоминает о Карпинском! Богословцы гордятся своим земляком. Сохранился дом Карпинских, мимо него Евграф Степанович каждый день проходит, направляясь в контору. Горные инженеры, в кругу которых он вращается, читают статьи Карпинского, обсуждают.

Ночами мучают кошмары. «При засыпании мне навязчиво мерещился образ Карпинского в виде какого-то чудовища, желающего меня пожрать и от которого я не мог оборониться. И это ежедневно, с постоянством какого-то физического закона. Я до конца жизни не сумею понять, откуда образовались у меня такие дикие образы Карпинского... Наши отношения казались дружественными, хотя я, поглощенный в течение остального дня научными трудами, встречался с ним только по должности».

Прообраз этих чудовищных сновидений и ведать не ведал, что тревожит чей-то ночной покой! Вины его тут нет... И все же не уйти от вопроса, почему Карпинский остался равнодушен к судьбе Федорова. Не помог? Будь он вообще человеком черствым, себялюбивым — тогда и спрос другой. Федоров не был бы исключением, а то ведь исключение, и е д и н с т в е н н о е! Не перечесть всех, кому Карпинский помогал, за кого хлопотал, кому руку помощи протянул в трудную минуту, а Евграфу Степановичу не протянул...