Академики настаивают. Недоумевают: такого еще не бывало, чтобы новоизбранный медлил влиться в их ряды. В конце концов, быть может не без влияния Карпинского, Федорова оставляют в покое; ему разрешают посещать собрания академии нерегулярно, что являлось, вообще говоря, нарушением устава.

22 сентября 1904 года Карпинский, по-видимому, желая закрепить формально существующее положение, выступил на заседании физико-математического отделения. Протокол гласит: «Положено возбудить ходатайство о разрешении г.Федорову проживать в Москве с сохранением ему содержания от Академии...»

Но Федоров так привык к своей подозрительности по отношению к Карпинскому, что и здесь ему мерещится что-то недоброе. Какая-то, пишет он, «дьявольская интрига». Утром следующего дня он посылает в Петербург письмо и не просто отказывается от вознаграждения (что мог бы сделать, никого не обижая) — он обвиняет авторов проекта в намерении запятнать его имя!

Это конец. Отступать теперь некуда. Остается подать прошение об отставке. «Ваше Императорское Высочество, — обращается он к президенту великому князю Константину, — изволили видеть... попытку запачкать мое имя, побудив принять участие в противозаконном дележе казенного пирога. Такова пропасть в воззрениях, целях, задачах скромных людей науки, подобных мне, и господ академиков, важных представителей нашей бюрократии...»

Под «важными бюрократами», вероятно, понимается и Карпинский.

Эта странная вспышка раздражительности привела, однако, к последствиям, которые трудно было предположить.

Совет профессоров Горного института получает право выбирать директора; раньше он назначался приказом министра. Ведут поиски кандидата. Имя Федорова у всех на устах — в связи с вышеописанной академической историей. Конечно, Евграф Степанович, рассуждают ученые, был несколько несправедлив к академикам, письмо его слишком желчно, но разве не проявил он принципиальности, бескорыстия и независимости характера? А не эти ли черты желательны прежде всего у человека, которому предстоит возглавить институт? И в Петровско-Разумовское направляется приглашение...

Так Евграф Степанович вернулся в Петербург.

Пять лет оставался он на посту директора.

В 1910 году вышел в отставку, получил кафедру кристаллографии — на этот раз действительно самую сильную по этой специальности в стране.

Теперь и впрямь сбылись его самые заветные мечты! И странно: чем-то он сразу становится похож на Карпинского! Он добр, он научился снисходить к слабостям других, принимает у себя друзей, учеников, вечерами музицирует...

Передвинем повествование несколько вперед, ко времени последних встреч Карпинского и Федорова.

1919 год. Пожалуй, за всю историю академии, которая насчитывала без малого 200 лет, не знавала она такого разброда, отчаяния, упадка, перемежаемых взрывами единения, восторга, фантастических проектов. Общие собрания проходили в нетопленном гулком зале, и Карпинский с трибуны, с которой привык говорить о материи Земли или бюджетах отделений, докладывал о крупе, теплых портянках и масле...

Уже два года он президент. Когда после выборов его поздравляли друзья (а то были первые выборы, прежде президенты назначались высочайшим указом), то говорили о достойном увенчании его карьеры, о почете, которым окружено его имя; он отшучивался: «Мне устраивают торжественные похороны». И ни поздравители его, ни сам он и подозревать не могли, какая доля ждет его на этом посту, к а к а я работа ожидает...

Александру Петровичу восьмой десяток, он не сразу разобрался в неистовом коловороте событий, происходящих в стране. Всю жизнь он прожил в науке, для науки; ему больно видеть заколоченные лаборатории, пустые кабинеты, неподвижные динамо-машины. На прием приходят старые коллеги, садятся, не снимая шапки, не развязывая шарфа — у президента не топлено; решают, где раздобыть полкило химикалиев для производства опытов.

— А вы слышали, Александр Петрович, такой-то подался в Новочеркасск — там у него родственники держат свиней, так он надеется у них прокормиться...

— А вы знаете, такой-то уехал в Берлин. Увы, отговорить не удалось...

Они прекрасно помнят такие, казалось бы, недавние и неправдоподобно далекие времена, когда переезд кого-либо из академиков в другой город, смерть кого-либо или даже болезнь становились событием, коллеги спешили навестить родственников, кого-то предостеречь, кому-то помочь, кого-то утешить. Теперь уезжают многие, умирают многие, болеют еще больше...

День президента заполнен хлопотами: раздобыть для кого-то пару валенок, вязанку дров, найти корм для собак Ивана Петровича Павлова, соседа по дому и друга. Вместе с Алексеем Максимовичем Горьким заседает он в Комиссии по оказанию помощи нуждающимся ученым и литераторам, распределяет жилье и посылки из-за границы, пайки и книги. Он заботится о каждом академике — и как же ему в такой-то момент не вспомнить о своем беспокойном и великом современнике, забыв все то, что разделяло их в недавние и неправдоподобно далекие годы... Тем более он слышал, что Федоров болен, Федоров голодает...

И он едет к нему домой. Застает в постели. Евграфу Степановичу трудно ходить. Он сильно ослаб, больше лежит. Об их беседе мы знаем со слов Людмилы Васильевны. Академия обновилась, объясняет Карпинский, все, что раньше возмущало в ее порядках Евграфа Степановича, изживается. Наука будет служить людям труда. Просит дать согласие на баллотировку. Федоров дает.

И Карпинский садится и пишет еще одну рекомендацию Федорову. Вместе с ним ее подписывают Вернадский, Курнаков, Крылов — ярчайшие светила на небосводе русской науки того времени.