Помогая готовиться к ритуалу, я старался успокоить его, говоря приятные слова, мягко касаясь его в ванной и похвалив, как он выглядит, когда тот оделся.

— Это быстро, и ритуал не такой ужасный, — убеждал я его.

Сэмий ответил:

— Жаль, что не ты инициируешь меня, Ликиск!

Обняв его, я пообещал:

— Я там буду.

Мои слова его успокоили. Во время ритуала он ни на секунду не отводил от меня больших зеленых глаз. После он заплакал, и я обнял его, укачивая, словно ребенка; наконец, слезы высохли, и он мирно заснул.

А утром Сэмий исчез. Сбежал.

Это было бессмысленно: скоро его поймали и притащили обратно в храм, где ждал разозленный Ювентий. По закону его должны были избить в присутствии всех аколитов. Как и при инициации, Сэмий все время смотрел на меня, и я пытался поддержать его решительным взглядом, но в конце концов я все же отвернулся, чтобы не видеть, как беспощадная розга хлещет ему спину.

На следующий день я работал в саду Прокула, когда меня вызвали в храм. Примчавшись туда, я увидел служителей, стоящих перед прекрасным образом Приапа, и Ювентия, чье лицо искажал гнев. Перед нами лежал обнаженный Сэмий; его спина кровоточила от свежих ударов бича. Когда я шепотом спросил Марата, что случилось, он сдавленным голосом произнес:

— Он снова сбежал, и ты понимаешь, что это значит.

Я не хуже других знал закон, хотя за все годы служения в храме ни разу не слышал, чтобы к нему обращались. Злополучный Сэмий оказался первым.

Вряд ли он понимал, что ему предстоит. Он плакал как пострадавший от наказания, а не как жертва, осознававшая последствия своего проступка. Простой деревенский мальчишка, он никогда прежде не произносил слово, от которого замирало сердце каждого служителя в этом зале — распятие.

Скоро вокруг нас собралась болтающая, возбужденная толпа. Наша маленькая процессия вышла на Священную дорогу и направилась к Эсквилинскому полю. Люди знали, что мы идем на место казни: возглавлял процессию Ювентий, за ним попарно следовали служители. В центре процессии плелся Сэмий с веревкой на шее. Плакать он перестал, глаза потускнели.

Лишь когда ему на плечи водрузили перекладину креста, он понял, что его ожидает.

— Нет, нет, пожалуйста, — взмолился он. — Я больше не убегу, обещаю!

Обратив ко мне полные ужаса глаза, он зарыдал:

— Ликиск, сделай что-нибудь! Ты же мой друг, Ликиск!

Я закрыл глаза, чтобы не видеть его, но даже зажав уши руками, слышал его голос, крики боли и стук молотка, которым Ювентий загонял гвозди в руки, крепя их к концам перекладины. Когда до меня донеслись восклицания толпы, я приоткрыл глаза и увидел свисающего с креста Сэмиуса, крепко привязанного к доске. Мальчик снова закричал, когда Ювентий вогнал гвоздь ему в стопы, прибив их к столбу. Вскоре мы пошли назад, но еще долго, идя по Священной дороге, я слышал, как он зовет меня.

— Ликиск! Ликиск! Пожалуйста, сними меня! Ликиск… мне… больно!

Он умирал два дня.

Слухи о распятии рождались мгновенно и разнеслись по городу быстрее, чем я вернулся в дом Прокула. Эту историю рассказал Паллас, мальчик-раб, которому я очень нравился. Он жаждал знать обо всем из первых рук и очень обиделся, когда я отказался с ним обсуждать случившееся. Вместо разговоров я закрылся у себя в комнате, как делал, если хотел поплакать наедине с собой.

Веселое солнце давно уже опустилось за край горизонта, когда в мою комнату вошел сенатор Прокул. Лежа в кровати с заплаканным лицом и красными глазами, я был не в силах подняться, но если Прокул и оскорбился, то не подал виду. Большой человек в тоге сел рядом, и от его веса заскрипела кровать. Он мягко заговорил со мной, положив руку на плечо и стараясь успокоить.

— Расскажи, что произошло.

Из-за отвращения при воспоминании о случившемся, а отнюдь не от невероятного нахальства, у меня вырвалось:

— Я не хочу об этом говорить!

— Мне необходимо знать правду, Ликиск. Честный человек не может придти к выводам, не зная фактов. Ты был там. Расскажи.

Мой рассказ занял много времени, поскольку я не мог удержаться от слез, однако сенатор был терпелив. Когда я закончил, он в гневе встал и направился к двери, а затем повернулся ко мне.

— Ты видишь последние дни этого храма, Ликиск, и если я обладаю хоть каким-то влиянием в Риме, это будут последние дни этого жреца.

— Господин, — сказал я, все еще сидя на кровати, — пожалуйста, не гневайтесь на бога из-за его священника.

Пораженный, Прокул вернулся ко мне.

— Во имя этого бога человек совершил невероятное зверство!

— Бог не имел к этому отношения, — вежливо возразил я.

Прокул покачал головой.

— И ты все еще чтишь своего бога?

— Я не виню Приапа за то, что кто-то поступил жестоко во имя него. Приап — бог любви и плодородия. Он бог садов, и я не вижу в нем ничего жестокого и злого.

— Ты собираешься и дальше поклоняться Приапу?

— Я научился любить то, о чем он заботится. Разве вам не нравятся сады, за которыми я ухаживаю?

— Сады делают тебе честь, Ликиск.

— Но я ухаживаю за ними с его помощью, потому что стремлюсь почтить вас, господин.

— Я запрещаю тебе ходить в этот мерзкий храм.

— Я могу служить Приапу в саду.

— Мне не нравится твой бог, Ликиск.

— Вы настроены против человека, который ему служит. Не думаю, что вы понимаете моего бога так, как понимаю его я.