— Добей!

— Ха! — воскликнул Цезарь. — Я же говорил!

Победитель повернулся и посмотрел на подиум, ожидая решения Цезаря.

— Решай, Тиберий, — улыбнулся Прокул.

Цезарь кивнул и погладил подбородок.

— Он хорошо дрался, Кассий. Я видел менее достойных гладиаторов, которых все же пощадили, но думаю, вынести вердикт должен Ликиск. — На меня смотрели пронзительные темные глаза. — Что ж, слово за тобой.

Медленно отвернувшись от Цезаря, я взглянул на песок, где растекалась блестящая лужа горячей крови и лежал извивающийся от боли Поликарп.

— Он хорошо дрался, — пробормотал я.

— Но проиграл, — вздохнул Цезарь.

— Зрелище было интересным, — сказал я.

Голос Цезаря был едва слышен, и в нем имелись обвиняющие нотки.

— Никто не может побеждать вечно, Ликиск.

Кассий Прокул в нетерпении проговорил:

— Твой вердикт, мальчик.

Боец, посвятивший мне битву, лежал на спине, а чернокожий победитель в триумфе поставил ногу ему на грудь. Я медленно поднял руку. Цезарь склонился вперед, не спуская глаз с моей дрожащей руки. Резким движением я опустил большой палец:

— Добить.

Цезарь хихикнул и захлопал в ладоши.

— Кассий, твой очаровательный мальчик склонен к кровавым зрелищам не меньше Калигулы. Ликиск хочет, чтобы гладиатору перерезали горло? Да будет так. Все для Ликиска, не правда ли?

Так умер Поликарп. Его убило мое тщеславие. Мое тщеславие, стремившееся доказать Цезарю, что я не боюсь отдавать приказы.

Я закрыл глаза, не желая видеть, как тело Поликарпа тащат в морг, где его избавят от доспехов и, если в нем осталась хоть искра жизни, добьют.

Цезарь пожелал, чтобы я присутствовал на вечернем пире. Ликас занялся подготовкой. Пир должен быть угоден и богам, и Цезарю. Однако наш чернокожий распорядитель нашел время оценить мой вид, нарядив в еще более тонкую тунику, чем была на мне до сих пор. Это оказалось бледно-голубое одеяние с широким воротником, открывавшим шею и плечи, и с короткими рукавами, подчеркивавшими изгибы рук. Под туникой ничего не было. Цезарю это понравилось, и он настоял, чтобы я присел на диван с его стороны. Прокул в официальной тоге расположился напротив.

Вскоре Цезарь слегка опьянел, но говорил он великолепно — и долго, — игнорируя развлечения ради того, чтобы уделить внимание мне. Гладя длинными пальцами мои волосы, он шептал:

— Мне рассказывали, что Прокул потрудился дать тебе образование. Весьма достойный акт. Любовь возникает быстрее в утонченном уме. Ты знаешь поэта Горация? Он писал о римлянах: «Мужественное племя безупречных солдат, обученных возделывать землю мотыгами сабинов». Но только не ты, дорогой Ликиск. Не ты.

Прижав мою ладонь к своей щеке, он сказал:

— Благодари своих богов, Ликиск, что твой хозяин не сделал тебя земледельцем. Впрочем, зачем ему это? Ты бесконечно более драгоценен, чем любой земледелец. Я прочту тебе Катулла: «Если б я мог поцеловать твои сладкие уста, то осыпал бы их тысячами поцелуев».

Хотя Цезарь шептал так, чтобы никто другой его не слышал, я весь горел от смущения. Пристыженный тем, что юноша, посвятивший себя Приапу, краснеет от нежных слов мужчины, я мысленно осуждал себя. Постепенно слова Цезаря превратились в поток нежностей, поэтических цитат (зачастую откровенно эротичных) и хриплых намеков на то, как бы он хотел с моей помощью почтить моего бога. Это не дало мне возможности оценить шедший своим чередом пир. Когда все закончилось, я не мог сказать, какие танцовщики моего хозяина были лучше, какие актеры вызвали самый громкий смех и какие песни произвели наибольшее впечатление. Я сознавал только Цезаря и себя.

Когда, наконец, мы уединились в спальне (принадлежавшей моему хозяину и отданной на эту ночь Цезарю), я испытывал типичные страхи четырнадцатилетнего мальчика-раба, внезапно оказавшегося в постели с Цезарем. Это была устрашающая честь, честь настолько великая, что изгладила всю память о дневном решении, когда я, испугавшись Цезаря и его насмешек, опустил палец и тем самым убил Поликарпа. Теперь я остался наедине с величайшим человеком Рима, верховным правителем всего мира. Он сидел на краю огромной кровати, украшенной шелковыми покрывалами и подушками ярких расцветок. Цезарь был в обычной белой тоге. Он снял сандалии, но оставил драгоценности, по золотой печатке на мизинце каждой руки. Подняв руки, он сделал мне знак: «Подойди, мальчик». Его голос был мягким и четким, в отличие от голосов большинства пьяных мужчин, слышанных мной в похожей обстановке. Сев рядом, я почуял запах приятных духов.

— Скажи, Ликиск, твой любовный пыл столь же горяч, как и жажда крови на арене?

Страх перед Цезарем и память о Поликарпе связали мне язык, но в конце концов я все же похвастался:

— Мне говорили, я хорошо служу Приапу.

Цезарь кивнул.

— Юность — лучшее время для службы богам. Когда становишься старше, появляются другие дела.

Его рука, слегка дрожавшая (уверен, что от возраста, а не от волнения), легла мне на плечо и развязала ленту, удерживавшую одежду. Шелковая туника соскользнула, упав на колени и обнажая меня выше пояса. Едва дыша, я следил за взглядом Цезаря, опускавшегося от лица к шее и моему обнаженному горлу. За его глазам следовали руки, легко поглаживая кожу кончиками пальцев.