Кличу я: «Мне страшно, дева,

В этом мороке победном

Медноскачущего гнева!»

А Сивилла: «Чу, как тупо

Ударяет медь о плиты…

То о трупы, трупы, трупы

Спотыкаются копыта…» [25]

Черной жутью повеяло на меня от этих стихов, и я подумал, что не случайно, ох не случайно господин Мамелюкин занялся мелодекламацией! И вспомнились мне строки, написанные, кажется, Георгием Ивановым:

Именно «черная музыка» была в декламируемых господином Мамелюкиным стихах, выбранных из великого множества других с толком, чувством, расстановкой. И могли они, похоже, и впрямь заменить заклинания, поскольку при всем своем неверии во всякую магию-шмагию я все же ощутил некие вибрации, пронизывающие пространство зала. Они становились все отчетливее, нарастали, словно невидимые волны леденящей энергии прокатывались по нему, вызывая чувство безысходности и мурашки на теле…

А господин Мамелюкин все не унимался:

Мы добежали до конца галереи, свернули налево и увидели распахнутые двери, ведшие на центральную лестницу.

— Ну, слава богу! — пробормотал я. — Надеюсь, охранников тоже пригласили на представление и нам удастся уйти отсюда по-английски.

Надеждам моим не суждено было сбыться.

Едва мы ссыпались по лестнице, как от входа в зал к нам устремились два охранника в камуфляже:

— А вот и наши голубки!

После недолгого и бесславного сопротивления — увы, я не владею никакими видами борьбы, а дрался в последний раз, помнится, в девятом классе, но это, право же, не в счет, — нас с Ликой сковали наручниками. После чего приволокли в зал, и мы успели услышать:

Нас притиснули к стене, чтобы мы не мешали церемонии, и я подумал, что, может статься, это и к лучшему. Жаль было бы пропустить завершение чудовищного представления, которое явно близилось к концу.

произнес господин Мамелюкин, и где-то в глубинах особняка вновь зазвенел гонг.

И, словно пробудившись ото сна, ровное подземное гудение вновь перешло в грозно нарастающий гул. Дымный столб пришел в движение и завертелся, превращаясь в перевернутое торнадо, — верхний конец его оставался узким, а нижний стал расширяться, подобно жерлу воронки.

Все еще стоявший в центре зеленого кольца господин Мамелюкин смахнул с лица пот и, перекрывая могучим голосом, явно не соответствовавшим его габаритам и природным данным, усиливающийся гул, закричал:

— Вы, живущие в незримых, потаенных чертогах, недоступных человечьему взору и пониманию, услышьте мой зов! Вас призываю в час скорби и гнева! Явитесь, возьмите принадлежащие вам по праву души! Вам, не знающим сострадания, открываю я путь в проклинаемый мною, чуждый милосердию мир! Придите и разрушьте то, что должно быть разрушено! Сотрите с лица земли то, что должно быть стерто! Взыщите долги с должников. Явитесь, явитесь, явитесь!

Он вскинул руки в патетическом жесте, и тяжкий гул перешел в вибрирующий, разрывающий уши вой.

У меня мелькнула мысль, что от этого кошмарного звука у всех нас либо барабанные перепонки полопаются, либо рухнет купол зала. Но ни того, ни другого не произошло.

Жуткий вой не вызвал катастрофических разрушений и не искалечил собравшихся на безумную церемонию. Он всего лишь оживил двенадцать золотых химер. Глаза их вспыхнули мертвенным сине-зеленым светом, они расправили мощные крылья и, взмахнув ими, устремились в дымный вихрь. Он закружил их, завертел и стал вместе с ними втягиваться в круглое отверстие, зиявшее в потолке зала.

Достигший апогея вой пошел на убыль и стих, когда дымный вихрь вместе с истаявшими в нем химерами исчез в звездном провале. А мгновением позже бесследно исчезла, словно ее и не было, здоровенная круглая дыра в потолке. Заплыла, заросла, затянулась. Я попытался протереть глаза, забыв, что моя правая рука прикована к левой руке Лики.

Умиротворяюще заиграл орган, звуки которого показались мне прямо-таки божественными после омерзительного, надрывающего душу воя. Маг вышел из голубого кольца и направился к господину Мамелюкину, который, выбравшись из зеленого кольца, вытирал лицо большим красно-белым платком.