И сестра начала рассматривать лежавшую на столике золотую ветвь — лавровую ветку, на каждом листике которой было выгравировано название сыгранной роли, с такой надписью:

— Да, они прислали это на днях… совершенно неожиданно… в благодарность за несколько спектаклей, которые я сыграла у них летом, во время отпуска… но скажи, сестренка, тебе действительно так уж нужно, чтобы я пришла на этот обед?.. Видишь ли, то общество, которое у тебя собирается… оно мне немного противно.

— Мне тоже!.. Но для тебя мы пригласим, кого ты сама захочешь… Разумеется, приглашение относится и к Бланшерону.

— Ну, он-то не придет… Он уверяет, что ваш дом — это один из тех парижских домов, откуда всегда выходишь после обеда с расстроенным желудком.

— Да что ты! Неужели и правда наши обеды так уж плохи, Жюльетта?

— Ты ведь знаешь — у него свои особые теории насчет пищи… его не переделаешь… Ой, совсем забыла — ведь именно в этот вечер я обещала пригласить к обеду одного из его приятелей… Ты с ним знакома, вы встречались в Сент-Андрессе, — это маленький Люзи… а потом мы собирались вместе пойти в театр… Ну ничего! Я отправлю их одних… а как только они уйдут, приеду к тебе… А что твой Карсонак? Все такой же злой?

— Да может ли быть иначе?.. Человек, у которого начинается нервное расстройство… Он ведь каждый день прикладывает к спине сырое мясо… да, да, русский способ лечения… И ни минуты сна!.. Бедняга всю ночь ходит по комнате, как тигр в клетке… все время курит и пьет рюмку за рюмкой… Все это отнюдь не располагает к христианской кротости. В конце концов к ней легко привыкаешь, к этой собачьей жизни… и, может быть, мне бы чего-то недоставало, если бы он вдруг превратился в добродушного идиота… А знаешь что? Ведь ему это угрожает!.. Значит, ты обещаешь быть у меня на обеде, я могу рассчитывать на тебя? Но до чего ты мила сегодня!

И, шутливо бормоча: «Какая у тебя гладкая кожа… ну совсем как перила на лестнице в ломбарде», — Мария начала шаловливо водить губами по плечу Жюльетты, но та резко оборвала нежности сестры, сказав:

— Перестань, ты знаешь, что я не люблю такие шутки.

В десять часов, когда Фостен приехала к Карсонаку, обед был еще далеко не кончен. Снимая в прихожей накидку, она услышала громкие голоса и, войдя в столовую, увидела сестру: с разгоревшимся от гнева и от шамбертена лицом, выпрямившись во весь рост и опираясь обеими руками о стол, та кричала своему любовнику через головы двадцати пяти гостей:

— Старый рогоносец!

Потом женщина взмахнула руками, и нервная дрожь охватила все ее тело.

Приятельницы — целый батальон во главе с Брюхатой — схватили ее под мышки и утащили в туалетную комнату, откуда в продолжение нескольких минут слышались возгласы: «Свинья!» — чередовавшиеся с глухими всхлипываниями, за которыми, наконец, последовали слезы, поток слез.

— Лилетта, что тут случилось? — спросила Фостен, улучив момент, когда девушка проходила мимо нее, собираясь присоединиться к подругам.

— Что? Да то, что всегда… За первым блюдом Щедрая Душа была чертовски весела, за вторым она с истерическим возбуждением посматривала на всех мужчин… перед десертом поссорилась с Карсонаком… а за десертом начались слезы и рыдания… обычный ход событий!

Карсонак, молча, бесстрастно, с побледневшим жирным лицом, глотал, уткнувшись в тарелку, свою ярость и свой позор. Потом встал и в сопровождении нескольких близких друзей, принадлежавших к избранному мужскому обществу его круга, проследовал в свой кабинет.

В большой, совершенно пустой, но освещенной a giorno [120] гостиной не было никого, кроме одной женщины и двух молоденьких девушек, почти девочек, которые попали сюда в силу своеобразия светских отношений в Париже и которых эта женщина увела из столовой, чтобы уберечь их слух от бранных слов. Сумасбродная, но вполне порядочная, она стояла сейчас на большом круглом диване и занимала своих юных подружек тем, что вдруг со всего размаха падала навзничь, вскрикивая, как актриса, умирающая в пятом акте.

Несколько мужчин из числа обычных статистов званых обедов продолжали спокойно сидеть за столом и разговаривали, спрыскивая беседу вином.

Крупье из Монако рассуждал с дирижером оркестра, мужем Брюхатой, о трудности разведения скворцов. Врач с Гомбургских вод, молчаливый, как дипломат, каждые десять минут наливал себе рюмку, попутно наливая и своему соседу — актеру. Помешанный на духах, тот пил, уткнувшись носом в воротник фрака, где были у него зашиты палочки ванили. Высокий, бесцветный молодой человек, чье положение в обществе определялось выгодными знакомствами, перечислял семейные добродетели жен своих знакомых какому-то композитору с растрепанным хохолком, напустившему на себя безумный вид. Венский антрепренер болтал с матерью некоей танцовщицы — единственной женщиной, еще оставшейся в столовой среди мужчин. Она получила прозвище Гербовая Марка за фразу, которая немедленно слетала с ее языка, как только какой-нибудь завсегдатай Оперы чересчур усердно прижимался к ее дочери в танцевальной зале.