Маяковский начинается
вернуться

Асеев Николай Николаевич
Шрифт:
Угрюмый зрачок чрезвычайной охраны, морозящий оползень шарящих рук… И Блок Незнакомку уводит во храмы Нечаянной Радости вызвенеть звук. И вровень душеспасительным догмам, гастролям Кубелика, дыму кадил скулил в Камергерском расстроенный Штокман, И Сольнес-строитель на башню всходил. Да что там Кубелик и что там их Ибсен? Широкой натуре войти только в раж: Гогена с Матиссом — Морозовым выписан вагон! — чтоб москвич открывал вернисаж. Пусть краски их пышут, не глядя на зиму, пусть всюду звенит наш малиновый звон, сюда, к семихолмому Третьему Риму, приидут языци — мошне на поклон! Символики приторной липкая патока, о небе в алмазах бессильная грусть. А рядом — озимых заплатка к заплатке — двужильная да двухпольная Русь. А рядом — огромен, угрюм, неуютен край гиблых снегов да подсошных земель. И вот он — оттуда приходит Распутин и валит империю на постель!

ЗНАКОМСТВО С МОСКВОЙ

В детстве, может,

на самом дне,

десять найду

сносных дней.

Маяковский, «Про это»
Но это — не думай — еще не паденье; силен еще взмет усмирительных грив; московских окраин глухое гуденье, но это — еще накипанье, — не взрыв. Парами наполненная наполовину, чуть приподымавшая крышку котла, кипела московская котловина, Россию прожегшая в Пятом дотла. Начальство не гладило по головке, но небо синело, и солнце пекло; весной по лесам зацветали маевки, гармонь голосила, звенело стекло. Тогда-то сюда перебралось семейство из-под Кутаиса — брат, сестры и мать. Конечно, побольше достаток имейся — не стали б на Пресне подвал нанимать. Там — в Грузии светлой — как барсова шкура, пятнистые горы желтеют вдали; здесь — только Трехгорная мануфактура с трудом поднимается от земли. Здесь все по-иному — слова и объемы разверстанных чувств, привилегий, постов; здесь горы — названием Воробьевы — топорщат горбы невысоких пластов. Народ сохраняет оценки и клички в названиях, данных хотя б не всерьез; народа приметы, народа привычки — как оспины низко пронесшихся гроз. Так — все здесь из сердца высокое выкинь, здесь плоскости и низкопоклонству почет; Ханжонков здесь властвует и Неуссихин; Неглинка-речонка под почвой течет. Здесь — низкое солнце из хмари рассветной тускнеет в волокнах седых паутин; здесь — не указует перстом своим Т'eтнульд бездонную глубь человечьих путин. Здесь — звезды отсчитаны на копейки, и за воду платит по ведрам район; а там если волны — без всякой опеки, а звезды — так падают прямо в Рион! И голову здесь — задерет ли затея, такие унылые видя места, — как к Хвамли, прикованному Прометею до самого солнца рукою достать? Впервой над Ламаншем взвивается Блерио… Мы — пялимся, хмуро скрививши губу, и сукна и мысли аршинами меряя, — в полет вылетать? — не желаем — в трубу. Напрасно подняться старается Уточкин… «Пущай отличается в этом Париж!» «Купец не пойдет на подобные шуточки: пускать капиталы на воздух…» «Шалишь!» А впрочем — что толку в летательном зуде? Так век просидишь в затрапезном углу. Отец схоронен. Выходить надо в люди. Заплатами мать начищает иглу. На сердце — копытом ступает забота. Померкни! И плечи ссутуль и согни… Но он вспоминает забытое что-то, какие-то выстрелы, крики, огни… Миндаль в Кутаисе торжественно розов… Едва наступает цветенья число — дуреют с восторга гудки паровозов, и кажется — небо на землю сошло. Под небом таким не согнешься дугою; здесь — грудь разверни и до донца дыши. В такое — растешь и повадкой тугою, и взором, и каждым движеньем души. Так рос он, задира и затевала, с башкою — на звезды, с грозой — на дому, и первые знанья преподавала сестра Джапаридзе Алеши ему. Так славься ж, глухое селенье Багдади! Тяжелые грозди, орешник и граб, принесшие горсти такой благодати, такой открывавшие глазу масштаб. Так славьтесь же, люди веселой долины, дышавшие мужеством и прямотой! И вы, неподкупные гор исполины, лицо обдававшие свежей водой. Но слава еще далека… И, сощуря глазенки, он солнце вбирает за нас. Он влазит в огромные жерла чуури опробовать голоса резонанс. И гулко трубят глинобитные недра, и слушают уши предгорных пород о том, как «…суров был король дон Педпо!» и как «…трепетал его народ!» Ответрилось детство в садах Имеретии… Под сердцем навеки, гроза, затаись! И девятьсот пятого залпами встретили подростка — гимназия и Кутаис. Он дружбу ведет с громовыми ударами. Он чем-то заполнен и затаен. Он помнит, как Гурия билась с жандармами, как против царя бунтовал батальон. Он ветром восстаний спеленут и выпоен. Он слышал свободы горячую речь. Он ищет на Пресне отметин и выбоин, какие в горах просверлила картечь.

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Юношеству занятий масса.

Грамматикам учим дурней и дур мы.

Меня ж

из 5-го вышибли класса.

Пошли швырять в московские тюрьмы.

Маяковский, «Люблю»
Не мед с молоком — положение вдовье. Поймешь и научишься, что и к чему. «Отец нам в наследство оставил здоровье и образованье», — решили в дому. Но образованье тоже хромало: был вышиблен из гимназии сын, когда громоглавье девятого вала отгрянуло в эхе кавказских вершин.