— Я с этим разберусь, — киваю я, — Это именно та помощь, которой вы от меня хотели, ваше величество?

— Не только. Мне нужно твое согласие на то, чтобы наша исследовательская группа поработала в Библиотеке.

— Это может подождать, пока я не избавлюсь от претендентов? — морщусь я.

— Само собой. Я и сам не прислал бы их сюда в такой ситуации. На данный момент о наших исследованиях не известно даже вездесущей кошке, и я бы предпочел, чтобы пока так все и оставалось. Я даже Хандарифу еще ничего не говорил, хотя и надо. И еще. Если Марта согласится нарисовать мой портрет, Дашмир ни в коем случае не должен об этом узнать. Надеюсь, она не станет с этим затягивать. Меня очень беспокоит, что мое отсутствие могут обнаружить.

— Вот сейчас все и выясним, — я киваю на засветившуюся порталом стену.

Уме

Бассейн действительно привел меня в чувство. Почти два часа я наматывала круги, доведя себя до полного изнеможения. Мышцы болели, легкие работали, как кузнечные меха, и я больше не задыхалась.

Я приняла душ и оделась, застелила постель. Я не лягу. Сон снова вернет меня к моим умирающим раковинам. Они перестанут меня звать, только если я опять окажусь на побережье, а до этого еще несколько часов. И раз уж я здесь, я должна использовать их на то, ради чего приехала.

Я тихо вышла из комнаты и направилась по коридору к комнате Розалии. Дом еще спал. Экономка придет не раньше семи, а у сиделки своя комната, смежная со спальней моей няни.

Розалия казалась маленькой и хрупкой на фоне белоснежной постели. Сейчас, когда она спала, осунувшееся лицо и глубокие тени под глазами кричали о ее болезни.

Два дня, что я провела в доме, она не позволяла мне входить в ее комнату. Теперь я поняла, почему. Аккуратненький стриженый паричок — соль с перцем — совсем такой, как я помнила с детства, покоился на специальной подставке, а легкие, как пух, редкие, совершенно седые волосы рассыпались по подушке. Она сама казалась совсем невесомой, как эти волосы — все, что осталось после химеотерапии. И от волос и от Розалии.

Давным-давно… Двадцать?.. А может, больше, лет назад, она взяла меня за руку и сказала, что сегодня поведет в особое место. Место, где люди говорят с Богом. А как еще можно было объяснить ребенку, что такое церковь?

Там было светло и очень чисто. А еще было много людей, которые чему-то радовались и о чем-то болтали между собой. Потом на амвон поднялся священник. Это позже я узнала, что он — священник, и что это — амвон. А тогда человек в прекрасных белых одеждах взошел на немыслимый пьедестал и стал говорить о любви. Он был светом и добротой, и еще ему хотелось верить и радоваться вместе с ним. И все радовались. А потом эта радость переросла в музыку.

Со спиричуэлов для меня начался джаз. Мне нравилось петь в церкви, и каждый раз я с нетерпением ждала воскресенья. Отец не был набожным человеком, бизнес занимал все его время, он подолгу находился в разъездах. Но мне казалось, ему было приятно, что Розалия воспитывает меня таким образом. На Рождество он всегда возвращался домой, в Новый Орлеан, привозил мне подарки и любил слушать гимны в моем исполнении.

Я была счастлива тогда. Наверное, Новый Орлеан до конца жизни будет для меня оставаться самым любимым городом на земле. Но когда мне исполнилось 14 лет, мы переехали в Талсу. А еще через месяц, отец познакомил нас с Каролиной.

Я не была ни трудным ребенком, ни проблемным подростком. Но в моей жизни всегда существовало что-то вроде культа матери. Это не было желанием или решением моего отца. Просто, взяв на себя заботы о моем воспитании, Розалия сделала все, чтобы память о ее младшей сестренке навсегда сохранилась в моем сердце. Так что, нет ничего удивительного в том, что появление в нашем доме Каролины потрясло нас обоих. Мы обе почувствовали себя преданными.

В ту ночь я впервые услышала, как Розалия плачет. Для меня она всегда была незыблемым оплотом спокойствия в бушующем тайнами и открытиями мире. Она была моим главным другом и защитником, тем человеком, который может найти ответы на все вопросы и успокоить, что бы ни случилось.

Тогда, совсем как в детстве, я пришла к ней в постель, и мы вместе проплакали несколько часов. Надо отдать Розалии должное, она сделала все, чтобы объяснить мне, что отец имеет право на собственное счастье, и что плачет она только потому, что боится, что больше не будет мне нужна. Но по этому вопросу у меня было собственное мнение. Эта ночь сплотила нас против новой угрозы нашему благополучию.

Мы с Розалией оказались слаженной командой. Не идя на открытую конфронтацию, мы, тем не менее, сделали все, чтобы и через полгода Каролина по-прежнему чувствовала себя в нашем доме не хозяйкой, а лишь нежеланной гостьей.

Все это время отец откладывал деловые поездки, стараясь примирить меня с существованием юной мачехи, но все было тщетно. И тогда он взял нас в Австралию, оставив Розалию присматривать за домом. Что из этого вышло, вы уже знаете. По возвращении разразился грандиозный скандал, и наше сосуществование перешло в стадию открытых военный действий.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не трагедия. Самолет, на котором отец отправился в очередную поездку, разбился. Не выжил никто.

Наверное, в своем горе я не заметила бы того, что смогла заметить Розалия. Смерть отца потрясла Каролину не меньше, чем меня. Ее скорбь, граничащая с отчаяньем, была неподдельной. Именно Розалия, со свойственной ей в критических моментах жесткостью, приказала зарыть топор войны.