— Церковь отделена от государства специальным декретом, какие же мы политики?

Тогда мне пришла в голову мысль: может быть, политическими считать не лиц, пытавшихся изменить политику, а жертвы политики СССР? Но тогда все «бытовики», сидящие за «колоски» (колхозник, собравший несколько колосьев с огреха), швея, присвоившая катушку ниток — 200 метров пошивочного материала, как писалось в приговоре, — тоже политические? Допустим, что да. Но кто тогда не политические? Остаются одни урки — профессиональные воры.

И вот тут-то упомянутый вор открыл мне на многие вещи глаза, рассказав о себе.

— Мои родители имели двух коров и их раскулачили. Мне тогда было семь лет. Я сбежал с этапа. Отец мне, помню, сказал: «Беги, нас всех, наверное, уничтожат». Я попал в детскую колонию. Не верь, что все колонии были такие, как показывали в фильме «Путевка в жизнь» или в книге Макаренко. Может, где такие и были, я их не нашел. Нас били кому не лень, есть давали «почти ничего». Не мудрено, что мы оттуда бежали при первом же случае. И я бежал. Добрался до своей деревни, зашел на бывший наш огород и вырвал из земли несколько морковок. Мужики меня заметили и с криком «кулацкое семя, наше имущество воруешь!» начали бить кольями. Хотели сдать в милицию, но милиционера в селе не оказалось, а везти в соседнее поленились. Я добрался до города, пробовал просить милостыню. Но какими злыми глазами смотрели на меня советские граждане. Зато с каким восторгом кричали они «Ура!» на демонстрации седьмого ноября, когда кто-то на трибуне прокричал «Да здравствует товарищ Сталин!». Я почувствовал себя загнанным, в окружении врагов. Но где-то рядом были такие же изгои. Они спали в еще теплых от варившегося асфальта котлах, ходили в лохмотьях и промышляли воровством (другого пути прокормиться, если не считать колоний, о которых я говорил, не было). Они меня приняли в свою среду. В шестнадцать лет я уже «загремел» по-серьезному. И вот в лагере оказался среди, как ты говоришь, политических. Это были, в основном, бывшие начальники всех рангов. Они кричали, что сидят по ошибке, и хвастались своими заслугами. Один, дескать, воевал с бандой Антонова, другой — раскулачивал, а третий, может, и чекистом был. Нас они презирали. Это были те же враги, но враги подбитые. Ну, мы их и шерстили.

— Но ведь среди них были не только партийные работники, а, скажем, старая интеллигенция. Их-то за что?

— Лично я их не трогал. Даже одного профессора подкармливал. Правильный был мужик. И рассказывал интересно. А романы тискал! До утра не заснешь. Ну, а другие не разбирались. А нашего брата разве всегда законно судят? Вот я как-то захотел «завязать», к честной жизни потянуло. Война, думаю, прошла, теперь все по-другому будет. Сунулся в одно место, в другое… А на меня везде волком смотрят: сидел — значит, опять сядешь.

Ну что я могу сказать по этому поводу? Много нам, фраерам, урки крови в лагере попортили. Не любим мы их огулом. И они нас врагами считают, и мы их. Но вроде бы ни в одной стране нет столько шпаны, урок, как у нас. А правят ими «воры в законе», все — бывшие беспризорники. А кто их сделал, если не советская власть? И отдавали они этой власти должное. К сожалению, часто не в пример нам, политическим. «Честный вор» не пойдет строить карцер или зону. А наш брат?

…Ася, подав заявление в ОВИР, решила попробовать на себе, что значит лечение полным голоданием, и легла в клинику профессора Николаева. Собственно, записалась она на очередь года два назад, но охотников до голода оказалось так много, что очередь подошла только теперь…

…Незадолго до двадцатилетия своего освобождения из лагерей я начал писать эти воспоминания. Сделал я это буквально на одном дыхании за очень короткий срок. По частям прочитал их своим друзьям. Одни похвалили, другие сказали «сыро, нужно доработать». Я возразил:

— В автобиографической работе должен чувствоваться автор. А автор по натуре небрежен. Стиль его работы — мазки, а не ювелирная обработка. Тщательно причесанная рукопись отдавала бы фальшью.

И отдал, как есть, на машинку. Заканчивалась рукопись эпизодом, как Малоедов, вызвав на допрос А. А. Галича, сообщил ему, что Мюге через два дня арестуют, и взял при этом подписку о неразглашении тайны следствия. Черновик рукописи я отвез к теще на дачу для растопки камина. Не пропадать же макулатуре!

За это время у нас сменили следователя. Теперь дело вел бывший прокурор Е. Д. Мысловский. Он-то и приехал к теще с обыском. Разумеется, изъяли и черновики еще не сожженных кусков рукописи.

Через некоторое время меня вызвали на допрос. Следователь задал три вопроса: почему я, описывая детство, представляю себя ярым антисоветчиком, откуда мне известно о содержании разговора Малоедова с Галичем, и известно ли мне, что группа москвичей написала по поводу меня письмо, в котором клевещет на Московскую городскую прокуратуру — дескать, она препятствует выезду Мюге из СССР.

— Мы, — сказал Мысловский, — никому не мешаем. Не нравится Советский Союз — пусть едет.

Тут же он намекнул, что у Великановой дела плохи. Против нее есть серьезные показания (явно намекая, что ехать следует и ей).

Потом он сделал мне дельные замечания по изъятым частям рукописи. В частности, заканчивалась она так:

— Зачем так мрачно? Мы, — пояснил он, — предпочитаем арестовывать у себя в кабинете. Вызовем, как Вас, например, на допрос, а потом и предъявим ордер на арест.