И вот Герасимов заявил репортерам в Хельсинки: «Я считаю, что доктрина Брежнева мертва». Вместо нее, сострил он, у нас будет «доктрина Фрэнка Синатры». Под этим имелась в виду последняя строка баллады, созданной певцом: «Я сделал все по-своему».

Во вторник, 31 октября, Кренц посетил Горбачева в Кремле. К этому времени выражение его лица, «этой мертвой головы», стало скорее испуганным, чем пугающим. Он понимал, что нечего просить у Советов военной поддержки для восстановления порядка у него в стране, — Горбачев это уже исключил. И Кренц попросил у советского руководителя политической помощи в противостоянии главе реформистской дрезденской партии Хансу Модрову.

Горбачев согласился. После их встречи Кренц заявил журналистам, что демонстрации на его родине — это «хороший признак» грядущего «обновления социализма». Однако, поспешил он добавить, Берлинская стена по-прежнему нужна как «защитный щит» между «двумя общественными системами» и «двумя военными блоками».

Это выступление нового восточногерманского лидера, подтвердившего его приверженность разделу Европы и Германии, и лишь вызвало к жизни еще больше демонстраций. В отчаянии Кренц объявил новые меры, которые способствовали бы примирению. Он разогнал весь свой кабинет министров и две трети Политбюро, но этого оказалось недостаточно. Тогда он позвонил Горбачеву в Кремль и спросил, что делать. По рекомендации Шеварднадзе Горбачев посоветовал Кренцу открыть границы. Это «выпустит пар» и позволит «избежать взрыва».

Когда Берлинская стена начала рассыпаться, Марлин Фицуотер пригласил журналистов и телевизионщиков в Овальный кабинет. Буш сидел за столом, вертя в руках перо.

Один из журналистов спросил, означает ли это, что «железному занавесу» пришел конец. Президент не очень уверенно произнес: «Ну, я не думаю, что какое-то одно событие может положить конец такому явлению, как «железный занавес», но это явно указывает на то, что наиболее жесткий период «железного занавеса» остался позади — далеко позади». А предполагал ли он такое развитие? «Нет, этого я не предвидел». А представлял ли себе? «Да».

Когда Бушу сказали, что в его словах не чувствуется радости, он, обороняясь, ответил: «Я не из эмоциональной породы… я очень доволен. И я очень доволен многими другими событиями… Так что, если я не захлебываюсь от восторга… это, возможно, потому, что дело подходит к вечеру, но на самом деле я очень счастлив».

Анализируя необыкновенные события этого дня, ряд комментаторов сожалели, что Буш не сумел выразить радость американского народа по поводу того, чего требовали все президенты, начиная с Кеннеди. Они представляли себе, что устроил бы Рейган при его мастерском умении использовать шоу в государственной деятельности.

Лидер большинства в палате представителей Ричард Гепхард из Миссури сказал: «Даже сейчас, когда стены современного Иерихона рушатся, наш президент не способен соответствовать моменту». А сенатор Джордж Митчелл из штата Мэн спросил, почему Буш не полетел тут же в Германию, чтобы самому видеть проломленную стену.

В сатирической телевизионной программе Эн-би-си «В субботу вечером в прямом эфире» комик Дана Карви, изображавший Буша, стоял на фоне видеозаписи, изображавшей, как берлинцы праздновали ликвидацию стены. Говоря отрывисто, как Буш, обрывками фраз, он объяснил, почему он не ликует: «Было бы неблагоразумно». Затем изобразил знакомую кривую усмешку и, следуя любви президента к лозунгам, ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Место в истории? О-бес-печено!»

Президент сам быстро понял, что упустил шанс нажить политический капитал на радостном событии. Он сказал своему аппарату: «Может, следовало мне изобразить что-то такое». И, подпрыгнув в воздух, как это делает в рекламе восторженный владелец «тойоты», воскликнул: «Ох, до чего же здорово!»

Помощники сочувственно рассмеялись. Они понимали, что своей сдержанностью Буш преследовал более крупную цель: он не хотел тыкать Горбачева носом в крах мирового коммунизма. Беспокоило его и то, что ликование Запада по поводу крушения стены может вызвать ответную реакцию со стороны приверженцев жесткой линии в Восточном Берлине и в Москве.

Буш несколько раз публично и в частных беседах говорил: «Я не буду плясать на стене». Он помнил Венгрию 1956 года, когда американская пропаганда всячески поощряла революционеров, зарождая у них надежды на вмешательство со стороны Запада, и не хотел, чтобы восточные немцы рассчитывали на военную помощь США в случае, если их режим решит повернуть вспять колесо истории и устроить побоище вроде того, что произошло на площади Тяньаньмэнь.

В Москве, когда Герасимова спросили, как он расценивает реакцию Буша на уничтожение стены, он сказал: «По-моему, Буш ведет себя как настоящий государственный деятель». Герасимов попытался обрисовать это событие в Восточной Германии как признак уверенности в крепости социализма — «позитивный и важный факт», соответствующий тому, «что президент Горбачев пытается создать здесь и что он хочет видеть в других местах»…

Лишь только стена рухнула, обе Германии расцветились транспарантами, требовавшими объединения. Буш — по крайней мере внешне — относился к такой перспективе спокойно. На торжественном обеде в честь президента Филиппин Корасон Акино в день, когда пала стена, Буш сказал одному из гостей за столом: «Немцы не представляют для нас никакой угрозы. Это теперь совсем другая страна, чем когда-то».

Буш уже с головой ушел в подготовку к встрече с Горбачевым на Мальте. Скоукрофт представил ему список из двадцати вопросов. Президент попросил проинформировать его по всем этим вопросам, заметив: «Вернулись школьные времена, Брент».