Из дома письмо. Прочитала. Изорвала. Я сказала деду с бабушкой: уехала из-за отчима, а мама напрямик — убежала.

Поступила в школу рабочей молодежи. Соседка по парте — Удвалова Тамара. Стали ходить с ней в парк. Возле танцплощадки она познакомила меня с двумя черноволосыми парнями. У обоих — рубашки вышитые, украинские. Пошли танцевать. Мой партнер — Туляходжаев Назир — высокий, худой, весь черный, открытые глаза.

Из-за рубашек, за вислые усы мы называли их узбекскими хохлами. Чаще Назир надевает серый костюм. Весь он выутюженный, нарядный, с фотоаппаратом. Русский знает хорошо, правда, вместо «положи» говорит «повесь»: «повесь книгу», «повесь яблоко». После и я так стала говорить.

Часто мы встречались. Танцевал плохо. Бродили. Говорил, если не буду его женой — зарежется. Немного погодя стал добавлять: зарежет и меня. Показывал нож. Всегда с собой носил. Плакал. Слезы били из глаз, как родник из земли. Говорил: сирота, нет родственников, рос в детдоме, не знает узбекских семейных обычаев, родной язык плохо знает. Говорил, хочет жить для меня.

Разжалобил. Хороший человек, настрадался, должно же вознаградиться его сиротство.

Бабушка и соседи предостерегали: не уживетесь, покуда не выйдешь на самостоятельную дорогу. Но если твердо решила выходить за Назира — прежде вникни в его характер, он пусть твой вызнает. Ты на Урале выросла, он на Востоке. А то он начнет свои обычаи ломить, ты — свои. Муж к жене должен применяться, она к нему, иначе вам не поживется. Отговаривают — хочется поступить наоборот. Так и тут.

Говорю ему: доучусь в десятилетке, тогда... Отвечает: учись хоть десять, хоть пятнадцать лет.

Сердился: брезгую его поцелуями. Брезговала и боялась. Казался мне толковым, многоопытным. Все умеет, а я — ничего. Делал изумительные фотографии. Пачками приносил. И всё на них я. Говорил: всю ночь печатает, мечтая обо мне.

Он учился в кооперативной школе. Бросил.

Встречались возле кинотеатра «Ала-Тоо». Однажды неожиданно пришел с двоюродной сестрой. Они горячо говорили с сестрой. Он переводил: сестра уверена — мы рождены друг для дружки, предлагает жить у нее и мужа.

Назир сказал, чтобы завтра утром я ушла из дома.

Я легла спать на крыше: очень было жарко. Плакала, Говорила себе, что буду каяться.

Решилась — вспомнила мамины слова: «Восточные мужчины любят русских женщин». Мама ведь не только в Киргизии жила, по всей Средней Азии, знала про отношения в семье, психологию мужчин, да и женщин, про покупку невест — калым. Я сама кое-что знала о национальностях, близких к этим народам. У отца в тресте, когда он жил с нами, были уроженцы Башкирии, Казахстана, Татарии. Они зазывали отца к себе на родину: на барашка, на бешбармак, на рыбалку, на праздник уразу, на козлодранье... Мама не ездила с ним: «Повод для гульбища не прельщает». А меня посылала: «При ребенке будет ограничивать себя». Правильно: при мне в меру пил. Из аулов обычно выносила впечатление о молчаливости женщин и девушек, о застенчивости, о вкрадчивости, о том, что они не сидят без дела. Мужчины обособились, правят, празднуют, требуют почтения. Спрашивала отца: «Почему так?» Объяснял тысячелетними традициями.

Покинула дом без вещей. Написала бабушке с дедушкой записку: «Ушла с Назиром навсегда!»

Он ждал. Тюбетейку (допа) на меня надел новую, красивую. Сказал: сейчас все будут смотреть на меня из-за красивой допы. Повадками Назир иногда походил на мужчин из аулов. Я сердилась, обзывала его баем. Он оправдывался: куда денешься? Пережиток прошлого. Смотрели. Некоторые посмеивались надо мной. Шалость тоже замечала во взглядах и зависть.

Пошли на базар. Купили все для плова. Вместе сфотографировались.

Варили плов у сестры его. Он варил сам. Я выбирала рис. Морковь резал сам. Чистила чеснок. Готовили во дворе, в казане. Дома был муж сестры, он киргиз, 58 лет, ей — 30. Она кондуктор. Очень красивые длинные косы. Мечтала быть актрисой. Ее звать Зейнаб, его — Джангазиев Амеркул. Назир звал его пача (зять), я — дядя Амеркул. Он говорил: «Живите, абы было согласие. И обязательно зарегистрируйтесь».

На улице было темно, прохладно: рядом горы. Дым, казан, высокие стены из глины... Нравилось, как в детстве, среди гор или в казахской бесконечной степи.

Они ели руками, я — ложкой. Дядя Амеркул говорил: руками есть негигиенично. Назир поддакивал. Ели на полу, на кошме, поверх кошмы — скатерка (дастархан). Плов лежал холмом в огромном блюде, сверху — мясо, чеснок. И с яблоками плов приготовили. Объедение!

Книг было много у них — стеллаж. Дядя Амеркул, он партийный и работает в типографии.

Они спали во дворе, мы — в доме. Назир промаялся всю ночь. Не получалось. Женщины были у него, девушек не было.

Наутро я чуть не ушла: отвращение. Он страдал. Такого убийственного отчаяния не наблюдала: «Неужели я не мужчина?» Это и удержало. Произошло все днем. Понес простынь показывать друзьям.

Зейнаб относится хорошо. Все по хозяйству делаю сама.

Мужские притязания Назира нестерпимы. Никакой радости. Кто-то из девчонок уверял: нет ничего радостней. Отталкиваю. Реву. Ненавижу.

Сказала, что забеременела. Не поверил: очень скоро.

Кашлял. Отнял от губ носовой платок — кровь. Испугалась. Признался: туберкулез. Лечили. Стала закрытая форма. Теперь, наверно, опять открытая. Из-за туберкулеза освобожден от службы в армии. В тубдиспансер не хочет идти. Написала маме.