Какие-то две женщины подошли к нашему домику, стали плакать в крик. Я испугалась. Немного утихли. Вошли во двор — опять плакать. Прибежал наш сосед-мулла — прочитал молитву. Женщины успокоились. Оказалось, приехали тетки Назира по матери. Голосили об умерших родственниках.

Киргизы принимали меня хорошо: я учила язык, приходила с гостинцами, как бы вошла в их круг. Мужчины все умеют говорить по-русски, женщины — редко. Киргизы совсем не ревнуют. Будь я замужем за киргизом, была бы, наверно, счастлива?

Назир вернулся и уехал с тетками к своей сестре. Ее муж — буфетчик. Уехали на обрезанье мальчика. Не взяли меня.

Тетки сманили Назира переехать к ним. Они плакали и рассказывали, что его средняя сестра при смерти. Как будто она в бреду все твердит: «Назир — хаджа...» (всеми уважаемый).

Я носила русские платья. Назиру одевала соответственно. Они сшили нам узбекские платья. Сшили мне из штапеля шаровары. Мои комбинации, грацию, пояса, колготки, лифчики Назир продал в совхозе. Сказал: нельзя там будет носить — засмеют.

Его сестра не была при смерти. Правда, она плохо себя чувствует, черная, вся высохшая. Муж моложе. Пятеро детей у нее. Ее старшую дочку с тринадцати лет готовят в невесты. Нашили пятнадцать платьев. Платье обязательно с английским воротником. Костюм кофейного цвета, любят этот цвет. К каждому платью — новая брошь. Обшивают платки кружевами.

Пищу мне не разрешают готовить. Не мусульманка. Замужняя женщина носит, кроме платья, шаровар, лакированных ичигов и галош, серый халат.

Взрослые звали меня келин (сноха). Келин обязана вставать раньше всех: в 5 часов. Подметешь двор, поставишь чай, почистишь посуду, потом будишь их. Уходила со двора редко: на базар или к одной из теток Назира — Сонабар. Хорошая бабка, певунья, пляшет. Ее сын двадцати двух лет мне нравился. Красивый. Добрый. Они подкармливали меня. Молока покупали, сливок. Готовили вместе манты — большие пельмени, варятся на пару. Я любила лагман — длинную лапшу, дунганскую. Ее едят с мясом.

Ни у тех, ни у других не было радио, телевизоров, магнитофонов. Спросишь: «Почему?» Кто-то умер год назад, а то и раньше. Глубокое уважение к памяти умерших мне по душе, но слишком уж оно лишает простых радостей. У других, не у их родни, было все.

Назир часто не являлся от утра до утра. Спросишь — у Авасхана ночевал, у двоюродного брата. Авасхану двадцать пять лет, у них шесть детей, двое еще умерли. Назир всегда ставил мне в пример жену Авасхана Гелюсем. Она истинная мусульманка, нигде не бывала, никогда не спросит, почему отсутствовал муж... Стала усваивать восточную косметику. Брови мазала усьмой — травкой, маленькой, мы ее рвали сами. Брови и ресницы от усьмы делались черными-черными, хорошо росли.

Назир обрился. Я ненавидела его. Если во Фрунзе и в совхозе иногда жалела и боялась, что посадят, что запьет, то здесь только ненавидела. Пьет и таскается по гулящим женщинам, да еще смеет бить по щекам.

Где я живу, мама скрывала от моего отца. Она убеждена: мое замужество — следствие его преступления перед семьей. Мама строгая, но слишком категоричная, ну и склонна, как многие из нас, не видеть вины за собой. Я обвиняю прежде всего саму себя. Странно, почему виноватый человек, если скажешь ему об этом, жутко оскорбляется и не находит за собой вины? Директриса журила нас за несамокритичность, но я не запомнила ее самокритичности. Почему так? Почему я ощущаю свою вину и не отчаиваюсь? Отец раздобыл мой адрес через Камаевых, начал присылать деньги. Не он бы — нужда. Расходы по переезду к теткам Назира, подарки — все за отцовы деньги. Он не пьет. Лечился. Бросил не из-за лечения. Очнулся. Он пишет, что долго вертелся вокруг себя: оценивал выше, чем окружающие, опирался на одни собственные мысли обо всем... Он оригинально объяснил свои алкогольные завихрения. Ехал в поезде коллективистов: только и пекся об общественном. Перебежал в поезд личнистов (от личность), когда вспомнил, что и себе нужно оказать внимание. На одной из станций его поезд встретился с прежним. Хотел вернуться на поезд коллективизма, да вспомнил — нанесет ущерб своей личности. Пока раздумывал — поезда пошли. Стало завихривать. Того и гляди, затянет под какой-нибудь из поездов. Упал на междупутье. Шел, шел по междупутью — и вышел на соединение путей, где рельсы не по земле и не параллельно, а над землей и воедино, и вагоны воедино, и поехал в слитном поезде. Пьянку он относит к периоду междупутья.

Назир папины письма уничтожает. Два перехватил, но не отдал и уничтожил. Письма отца — духовные вестники из моего родного мира. Я всегда считала отца думающим. Его мысли, которые привлекли меня: «Личность бросилась к самой себе, в саму себя, ради самой себя. Самообольщаясь, самоублажаясь, саморазлагаясь, она придет к самопознанию, самовозвышению»; «Невоздействие — как принцип ожидания, когда отдельный человек или целый народ дозреют самостоятельно до чего-либо, в чем нуждаются, от чего страдают и теряют»; «Подчас представляется: мой бедный мозг годами волокется среди донной тьмы в мотне океанского трала».

Приехал отчим, навез для нас с Надей всякой всячины. Назира и его родню гостинцами одарил. Назиру привез фотоаппарат. Назир было опять занялся фотографированием, но вскоре куда-то задевал аппарат. Сказал — украли. При отчиме мы с Надей в основном находились у Сонабар. Однажды ездили втроем за город. До невероятности я была благодарна отчиму. Целовала ему руки. Он плакал. Договорились, что он не подаст вида, что опечален моей жизнью, месяца через два — телеграфный вызов. Да, он привез письмо от папы. С этого надо было начинать. Погрязла, погрязла я в примитивных, пусть и не обойдешься без них, вещах: продукты, приготовление, еда, стирка, разговоры вокруг всего этого да вокруг покупок, подарков, праздников, бед, да кто что о ком сказал, да какое у него положение, да богат ли он, да как извлечь выгоду из покупок и перепродажи...