— Покамест я только чувствую.

— Ну?

— Нет охоты жить.

— Вот всегда так: ночь — полеты в небе, обожание, восторги. Разве ты не испытал счастья? Разве ты не хочешь, чтобы оно длилось вечно?

— Живем-то мы днем.

— Не уяснила.

— Среди людей живем.

— Говори прямо.

— Ночью мы одни. Ночью или сон, или безумие.

— Почему безумие?!

— Не безумие, так безмыслие.

— Тебе дня мало? День для дум и забот, ночь для отдыха и ласк.

— Совесть, ее не заспишь. Никакие ласки не истребят. Я сказал: днем живем среди людей. Они судят о нас. Мы делаемся способны к самооценке. Тут-то и пробуждается сознание.

— Славик, зачем тебе мрак?

— Не мрак. Честь.

— Плохое не водилось за тобой. В армии что-нибудь натворил? Наказали невинного? Муки совести?

— Армию отслужил свято. Не смей притворяться. Дневник твой... Я чуть в армию, ты меня предала. Кричмонтов — бездушный сенсуалист. Ты с ним встречалась. Не приходил — ревела. Да что... Лавина мужчин, парни. Почти к каждому приманивалась. Почти за каждого в мыслях замуж выскакивала.

— Считаешь предательницей? И поделом. Но, Славик, как выбрать человека на всю жизнь? В эту пору многие мечутся. Останавливают выбор и сразу меняют. Поиск, Славик, как в тайге плутаешь.

— Ты меня выбрала?

— Выбрала.

— Так что?

— Могу только каяться. Не понимаю, почему вышла замуж за Назира. Разжалобил безродностью? Догадывалась — обманывает. Зарезать грозил — вроде не боялась. Летела, как воздушный шарик, куда ветер нес.

Тамара уткнулась Вячеславу в плечо и заплакала. Ее слезы, будь он в другом настроении, вызвали бы в нем зыбкость и сострадание. Но слезы Тамары были в том, чему в себе и в своих поступках она не находила ни определения, ни смысла, и это вдруг как бы отворило ему выход к избавлению. Тамара избавится от бессознательности, от безнравственного стремления к самопожертвованию, от тщеславной отзывчивости на ухаживания мужчин. А он избавится от любви, которая оборачивается для него угрозой притерпеться к беспутству и окончательным разладом с отцом.

— Есть честный выход, — сказал Вячеслав, успокоительным прикосновением ладони огибая ее голову на затылке, увитую пушистыми кудрями.

Только что готовый произнести освободительные слова, он почувствовал ускользание решимости. Сердце как бы зависло, прежде чем оборваться в бесконечную черноту. Эта опасность ужаснула Вячеслава, но сердце всего лишь начало сбоить, и он с отрадой свел на Тамариной спине руки, и они сжались в невольном, болевом, как судорога, порыве. Тамаре передалось его смятение, да еще слишком больно он притиснул ее к себе, и она рывками выкрутилась из его объятия и тревожно, почти задыхаясь, промолвила:

— Славик, чего ты?

— Эх, Тамаха, Тамаха, или, как тебя называет декан, Тамарикс.

— Тамариск.

— Уточняю: последний слог «икс».

— Дикарь же ты! Не лучше Назира.

— Икс. Икс, наше спасение находится в ружье.

— Далось тебе идиотское ружье. Зачем ты играл ружьем перед деканом?

— Кабы играл.

— Если не играл, почему забоялся? Он ведь вставал под расстрел, чтобы ты опомнился.

— Я не палач.

— Тогда не вертись вокруг ружья.

— Тамар, будущее у нас чудовищное.

— Прекрасное!

— А опыт?

— На пепелище возрождаются страны. Вон Япония!

— Сравнила!

— Ничего не было. Нет прошлого.

— Умереть — счастливей не может быть.

— Нетушки. Пусть расстанемся... Сколько много удивительных людей! Ты полюбишь, тебя полюбят.

— Нас полюбят, — передразнил Вячеслав. — Вся ты в этом.

— Ничья любовь не стоит, чтобы отдавать за нее жизнь. Пока я не уехала, не доходило: ничто не кончается с нашим разочарованием. Исчез с горизонта Назир, а я счастлива.

— Я исчезну, будешь еще счастливей. И так до бесконечности.

— Пойми, Славик: освобождается сердце — выбор, как и в юности, не имеет предела. Очень много тех, кого за исключительные достоинства мы можем полюбить.

— Про эскалацию войны слыхал. Была таковская в Индокитае. Об эскалации любви тоже кое-что слыхивал, правильней — об эскалации секса. Солдатня в казарме просветила. У нас, конечно, не так, как в странах типа Дании. Там заботливые родители могут подарить дочери, ну, твоего возраста, когда ты умотала во Фрунзе, вибратор специального назначения. Глядишь, и ты со своими понятиями преподнесешь Наде лет в семнадцать такой подарочек. Помнишь, по истории учили, почему Римская империя пала?

— Я тебе о чем? На земле множество людей, достойных поклонения и любви. Ты же... Возмутительно!

«Слушай, Слава, ты сын однолюбов, — поникло сказал Вячеслав самому себе. — Ты хочешь неизменности. Твой друг Лычагин, когда глядел на звезды, восхищался их небесным постоянством. Он был уверен, что постоянство движения и орбитальная неизменность — основные признаки всемирной гармонии. Он считал: подобная гармония привьется и миру людей. Ты соглашался с ним. Но теперь, увы, понимаешь: мнимая надежда. И утешиться нечем».