Поднял под великанским подсолнухом чехол. Не утерпел, взглянул: не выбежала ли Тамара из дома? Нет. Посреди двора маячила старуха, вся в черном сатине, платочек цветастый, как наволочки на подушках. Подняла над плечом руку. Ладошка — корявой, вырезанной из сосновой коры, перевернутой вверх дном лодочкой. Пальцы, вероятно, нелегко разгибать — почти парализовались от беспрерывного крестьянского труда. Неуклюже толкнула руку вперед. Может, попрощалась, а может, одобряла его: правильно, мол, поступил, иди, да не вздумай вертаться.

Над тропинкой висело облако конопляного аромата. Вячеслав с ходу остановился, почувствовав вяжущий, густопыльный, благоухающий дурман. Мохнатой гривой высилась поблизости конопля. Жамкая в ладонях ее метелки, вспомнил, как в день приезда из армии увез Тамару на пустырь с намерением, которое теперь представлялось насильническим, а тогда сидело в нем, как справедливая месть. Горестная она была в тот раз, Тамара, особенно в ту минуту, когда пересыпала из горсти в горсть изголуба-зеленые зерна конопли. А нынче ей и того горестней. Хотя она и предала его, и, может, не раз, все же, вероятно, она не из тех женщин, кому легко дается близость с новым мужчиной. Да что легко?! Наверняка казнится: позор, грехопадение. И нет на душе не то что отрады — отрадинки.

Вячеслав в отчаянии разомкнул руки. Осыпались в траву коноплевые семена, истершиеся листочки. Ладони зазеленились, дышали духмяной горечью.

«Подло! — покаянно подумал он. — Разве так поступают?»

Он вслушался в себя как бы в ожидании согласия. Но ответом его чувства на то, о чем подумал, было постылое непреодолимое упорство.

Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.

«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»

Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами, плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его задержать. Но мешали рюкзак и ружье.

Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища. Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с мольбами было обещание вечной верности.

Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката. За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.

Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности. День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем, незачем быть ему на земле.

Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее — сойки. Какие-то невразумительные существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности — вот. Сойка, та-то, вчерашняя, объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.

Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину ствола сизой липы.

Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление бархатисто-мягкой, как мох на камне.

Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.

«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока не вывернет».

Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие. Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки», образуемой дулами и спайкой между ними.