Шрифт:
«Итак, — продолжал он, — работаем мрачные, напрягая все силы, чтобы устоять и чтобы преодолеть все новые трудности. Конечно, вина наша — НКПС. Мы не предвидели, не обратили внимания месяца 3–4 тому назад. Правда, сюда приезжал Емшанов, но ничего здесь не сделал. Я чувствую на него огромную обиду».
С огорчением подумал Феликс Эдмундович о Емшанове, своем первом заместителе. Как это он, опытный железнодорожник, бывший нарком мог проявить такую беззаботность и легкомыслие. Лишь теперь я убедился, какой это тонкий и чувствительный механизм — транспорт, как перебои в одном каком-либо звене немедленно отражаются на работе другого. Чтобы правильно руководить, нужно очень много знать и уметь.
Испытывая искреннее чувство неудовлетворенности самим собой, своей деятельностью наркома, он написал такие жестокие по отношению к себе слова:
«Я вижу, что для того, чтобы быть комиссаром путей сообщения, недостаточно хороших намерений. Лишь сейчас, зимой, я ясно понимаю, что летом нужно готовиться к зиме. А летом я был еще желторотым, а мои помощники не умели предвидеть».
Обрисовывая обстановку, в которой ему приходилось работать, Феликс Эдмундович, ничего не утаивая, делился с женой:
«Видишь — невеселое у меня настроение… Я чувствую себя утомленным, хотя в сравнении с Москвой у меня работы меньше».
Мелькнула мысль: «Нужно ли было писать о „невеселом настроении“? С другой стороны, почему не поделиться с близким человеком? Нервы у меня действительно перенапряжены — мой характер не позволяет им отдыхать. Но ведь я держусь только нервами и тем более важно держать их в узде, собрать всю волю в кулак, ведь самое трудное еще впереди.
Ничего, силы воли у меня хватит, а моя воля — победить. И мы несомненно победим. Положение, хоть и медленно, но все же неуклонно улучшается».
Твердой верой в конечный успех экспедиции были проникнуты последние строки его письма:
«Я здесь нужен, и хотя не видно непосредственных результатов, но мы проводим большую работу, и она даст свои результаты, она приостановила развал, она начинает сплачивать усилия всех в одном направлении и дает уверенность, что трудности будут преодолены. Это меня поддерживает и придает силы, несмотря ни на что…»
В первых числах февраля на тупиковых путях станции Омск снова появился поезд наркома. В Новониколаевске у Дзержинского еще было много нерешенных дел, но как он мог там оставаться, если управление Сибирского округа по-прежнему бездействовало, не выполняло его указаний и даже не отвечало на запросы экспедиции. Положение становилось нетерпимым.
Пришлось вернуться в Омск. Здесь, убедившись, что округ не в состоянии оперативно руководить линией, Дзержинский вынужден был разослать на важнейшие пункты своих уполномоченных.
Читая их телеграфные донесения о развале на станциях и в депо, предоставленных самим себе, нарком гневно думал: «Саботажники сидят в управлении округа. Что с ними делать? Разогнать бы их всех, — мелькнула мысль, но тут же ее сменила другая — нельзя, конечно, этого делать, ведь тогда совсем некому будет руководить линейными отделами. Как же быть?..»
Во время этих томительных размышлений вошел Беленький и сообщил, что пришло трое врачей, причем один из них известный в Сибири профессор.
— Врачи? — удивился Дзержинский. — Мне совсем не до них сейчас. А по какому делу?
Беленький неопределенно пожал плечами. Дверь открылась, и вошли врачи.
«Даже не подождали моего согласия», — неприятно поразился нарком. Но все же он вежливо ответил на их приветствие и пригласил садиться.
— Слушаю вас, — обратился он к ним.
— Нет уж, — улыбнулся седой профессор в золотых очках, — сейчас мы вас будем слушать. — И привстав со стула, протянул наркому руку.
Недоумевая, Дзержинский машинально подал ему свою руку. Но профессор не пожал ее, а охватив пальцами запястье, быстро нащупал пульс. Левой рукой он вынул из жилетного кармана часы и, глядя на секундную стрелку, стал про себя считать.
«Ах, вот оно что — медицинский осмотр, причем без моего согласия», — молча возмутился Феликс Эдмундович и бросил негодующий взгляд на Беленького, который делал вид, будто что-то рассматривает через окно вагона.
Измерив пульс, профессор спросил:
— На что вы жалуетесь? Как чувствуете себя?
— Я ни на что не жалуюсь, — пожал плечами Дзержинский. — И чувствую себя ничего… Признаться, не ждал вашего визита…
— А мы не сами пришли. Нас настойчиво, даже весьма настойчиво приглашал вот этот товарищ из ВЧК, — и профессор кивком головы указал на Беленького. — Мы полагали, что это по вашему приказанию. Если разрешите, продолжим осмотр. Прошу вас, разденьтесь до пояса.
Дзержинский молча повиновался…
Когда осмотр закончился, Беленький поспешил уйти вместе с врачами.