Джэн обхватила его за шею руками, и он поднял ее.

— О, да ты целую тонну весишь!

Она спрятала лицо у него на груди.

— Даже две!

Душу им обожгло воспоминание о той ночи в лачуге, когда он вот так же внес ее на руках с веранды.

«Я и не представлял себе, что она так исхудала», — подумал Барт, когда они уселись на широком переднем сиденье военного фургона.

А у Джэн, когда она сидела здесь между двумя мужчинами, на короткий миг появилась иллюзия освобождения. Но с приездом на Центральный вокзал эта иллюзия сразу же рассеялась. Барт на руках вынес ее из машины на платформу. Она спрятала лицо у него на плече и вся съежилась от стыда. Ей казалось, что все оборачиваются и смотрят на нее. Она умоляла его спустить ее на землю. Он нехотя согласился, и последние несколько метров до вагона, специально предназначенного для больных, направляющихся в Спрингвейл, она прошла сама.

В вагоне она с облегчением опустилась на сиденье, и колени у нее дрожали после этого короткого пути. Двое мужчин, уже сидевшие в вагоне, понимающе улыбнулись ей. Барт пошел за ней следом, но проводник остановил его, заявив:

— Вам здесь нельзя ехать, для этого нужен специальный билет.

— Здесь моя жена, и я тоже здесь поеду. И плевать мне на билет, — отрезал Барт.

— Ну и ну! — Проводник изумленно покачал головой. — Да меня туда и за тысячу фунтов не затащишь.

Барт закрыл дверь и с отвращением осмотрел купе. Купе было старое, запущенное, в спертом воздухе носился запах дезинфекции.

— Правда, замечательно, что мы едем в такой чудесный день, — весело произнесла Джэн, хоть на душе у нее было далеко не весело. — У меня такое чувство, будто мы едем отдыхать.

«Если я сумею мириться со всем этим и не жаловаться, — подумала она, — то скорее пойду на поправку».

Поезд тащился по тесным, перенаселенным пригородам Сиднея, но Джэн волновал даже этот пробегающий мимо пейзаж. А вскоре перед ней развернулась плоская равнина, потрескавшаяся под знойными лучами летнего солнца. По-летнему бледное небо на горизонте подпирала желтовато-коричневая кромка холмов, зелень была запыленная и поникшая; но Джэн все казалось прекрасным. Она судорожно сжимала кулаки, глядя по сторонам. Безграничный простор неба, дуновение ветра на ее щеках, солнечные блики на сверкающих железных крышах домов, ясная прозрачность дня — все казалось ей хорошим предзнаменованием.

И она рисовала себе самые радужные картины будущего. Выздоровела же Линда, почему бы и ей не выздороветь?

Наконец они вышли на платформу и около получаса прождали у станции, пока придет машина, чтобы отвезти их в санаторий. Они укрылись от солнца в тени джакаранды, и цикады мерно жужжали над ними в ее ветвях.

Джэн смотрела, как пятнистая тень листвы медленно двигалась по земле. «Если она дойдет до моей ноги раньше, чем появится машина, я поправлюсь скоро», — загадала она. Тень упала на кончик ее туфли раньше, чем крытый брезентом санаторский грузовик вкатил на станционный двор.

Она крепилась всю дорогу, без жалоб перенося тряску на неровном шоссе.

«Если нам встретится четное число машин, то я поправлюсь до рождества», — загадала она про себя, глядя на пыльную ленту дороги, пролегавшей среди выжженных солнцем лугов. Им встретились четыре машины. Сердце ее ликовало. Все предзнаменования были добрыми. Она улыбнулась Барту. Он обнял ее за плечи, и даже вид запущенных, грязных зданий Спрингвейла, открывшийся им в низине среди холмов, не смог отравить радости этих сладких минут.

Они смотрели на скопище полуразрушенных зданий, которые и назывались Спрингвейлом. Еще на заре колонизации и потом вплоть до первой мировой войны здесь размещалось скотоводческое хозяйство, потом военные власти заняли его под казармы; когда же война закончилась, здесь был размещен туберкулезный санаторий — «на время», как было сказано вначале, но это «время» тянулось уже тридцать лет. В старом каменном доме, отведенном прежде под жилье, теперь разместился административный корпус, а в облупившихся, крытых железом лачугах ютились больные.

Вдыхая чистый воздух, Джэн чувствовала, как легкие ее очищаются от скопившейся в них за эти месяцы городской грязи. Если б только она могла лежать на свежем воздухе, она бы скорее поправилась.

Джэн смотрела вдаль на округлую чашу низких холмов, в которых глубокие красные овраги, разъеденные дождями и ветрами, зияли, словно открытые раны, и чувствовала, как душа ее растворяется в этих просторах.

Она так долго была заперта в четырех тесных стенах, что теперь каждая былинка, все растения казались ей красивыми: и запущенный садик, и просторы выжженных солнцем лугов вдали, и запыленная листва камфорных лавров, и поникшие перцовые деревья.

Джэн с ликующей улыбкой взглянула на Барта и пошла вслед за неряшливой старухой, которая повела их в палату. Барт обнял Джэн за талию, и ей показалось, что часть его силы передалась ее нывшим от боли ногам. Но даже при его поддержке расстояние до палаты показалось ей бесконечным. Маленькая, словно карлик, старушка, шлепавшая впереди в тапках со стоптанными задниками, указала им грязным пальцем в сторону дальней лачуги у конца дороги и что-то прошамкала, подбадривая Джэн.

Спускаясь по пыльной дорожке, Джэн сжимала губы. Она устала от путешествия, от непривычного напряжения, но все это было частью того испытания, которое ей нужно выдержать, чтобы поправиться. Если она вынесет без жалоб и это непереносимое напряжение, она обязательно поправится.