Шрифт:
Далее Низами возвращается к истории Марии-египтянки. Искендеру доносят о богатство и мощи Марии, которая легко обращает любой металл в золото, а ракушки — в жемчуга. Ее сила и богатство, говорят советники, становятся опасными для Искендера. Искендер решает идти войной на Марию. Об этом узнает Аристотель и приходит к Искендеру. Он говорит, что египтянка чиста сердцем и никогда и не помыслит о злом. Если бы он не знал этого заранее, он не раскрыл бы ей тайны философского камня. Искендер успокаивается. Аристотель отправляет к Марии гонца, и гонец привозит от нее Искендеру богатые дары. Завершают главу строки об умиротворяющей силе золота, способного погасить огонь злобы.
Сказание о бедном хлебопеке и о счастье его сына
* * *
Всюду в румской земле стали речи слышны: Прибыл некий бедняк из чужой стороны. Но затем он, с богатым своим караваном, Стал Каруном казаться и людям и странам. Кладом дивным, как море, с каких это пор Он владел? Взял он клад из воды иль из гор? И один говорил: «Вскрыл он тайные руды», А другой: «Грабежом добывал изумруды». Говорили о нем все и ночью и днем. И Властителю мира сказали о нем: «К нам без драхмы в мошне прибыл горестный нищий. В миске этого нищего не было пищи. Долго жил он в нужде безысходной, а там Столько звонких дирхемов прибрал он к рукам, Что когда бы к нему ты прислал счетовода, Тот не счел бы их всех в продолжение года. Что он в прошлом? Несчастный бедняк хлебопек. Только воду имел он да хлеба кусок. А теперь продает он и жемчуг и лалы. Все умы удивил его путь небывалый. Ни торговли, ни пажити, ни ремесла! Как на почве такой эта роща взросла? О Властитель миров! Нужно было бы крайне, Чтобы все повелел ты расследовать втайне». И сказал Искендер: «К нам пришедший из мглы,— Должен грязь со своей он очистить полы! Тайно явится пусть и, приказу внимая, Не гремит в барабаны, тревогу вздымая». Приглашенье к царю! Нет отрадней вестей! И поспешно к Владыке пошел богатей. Преклонясь до земли возле царского трона, Он восславил царя, что для всех — оборона. Царь, поняв, что в удаче пришлец новичок, Мановеньем руки его к трону привлек. И сказал он ему и о зле и о благе В ясной речи, подобной живительной влаге: «Благороден твой лик, и в словах твоих вес, И овеян ты счастьем, идущим с небес. Я слыхал, что, приехав из чуждого края, Ты скитался, на снедь только вчуже взирая. А такой тебе клад после кем-то был дан, Что его не поднимет большой караван. Для мошны потрудился ты, верно, немало. Лишь к царям столько денег легко прибывало. Где ты золото взял? Где достал серебро? Скажешь правду, — и жизнь сохранишь, и добро. Если вымолвишь ложь, дух мой в ярость ввергая,— Вмиг добро уплывет, с ним — и жизнь дорогая». Тот постиг, что, лишь правду одну говоря, От себя отведешь недовольство царя. И, вторично склонясь пред сверкающим троном, Он промолвил: «О царь, чутко внемлющий стонам, Ты над миром царишь, все сердца утоля, И твою доброту вся узнала земля. Ты — венец правосудья! В подлунной отчизне Все умрут за тебя, не жалея о жизни. Все богатство нашел я в румийском краю, А над ним простираешь ты руку свою. И добычу, что взял я, что дивно богата,— Если молвишь, твоя тотчас примет палата. Все вручу я рабам, в твой доставя чертог. Все отдав, я дворца поцелую порог. Повелишь, — расскажу, как не в долгие годы, А мгновенно русло переполнили воды. Перебравшись в твой край, где я ныне цвету, Я достатка не знал, знал одну нищету. И, своею нуждой уязвленный глубоко, Я в те дни занялся ремеслом хлебопека. Но и тут одолеть не сумел я нужду! Беспрерывно не мог предаваться труду. При хорошем царе хлебопеки дохода Не имеют большого. Не менее года Я метался повсюду, — и этим одним Занимался, о царь, только небом храним. Жил я с тихой женой, как судьба повелела. И узнал я — жена моя затяжелела. И решили мы с ней: нас несчастнее нет. И любовь потеряла свой солнечный свет. Не слыхал от жены я унылого слова, Хоть кормились мы крохами хлеба сухого. Но когда уж на сносях лежала жена, Ей горячая пища не стала ль нужна? Как печальны, о царь, неимущих жилища! Как пустыни они! В них не водится пища. Был я скорбью объят, и услышал я вдруг: «О мой друг и помощник, о милый супруг! Если б ты раздобыл мне похлебку, — быть может, Я бы вновь расцвела. Голод душу мне гложет. Не найдется похлебка, — замучаюсь я. Непогода взыграла, разбита ладья». В скорби видя голубку, предавшийся плачу, Вышел из дому я и бродил наудачу Меж оград и жилищ. Я по городу шел И съестного искал, и его не нашел. Двери были закрыты, закрыты жестоко. Мне ведь беды одни доставались от рока. Я, блуждая, дошел до развалин. Одни Чуть не в землю вошли: были пусты они. И, как сумрачный див, злой бедой опечален, Я бродил и кружился меж этих развалин И внезапно увидел жилище одно. В черном прахе и копоти было оно. Но дышал в нем огонь обжигающим жаром. Видно, топливо жгли там по целым харварам. Черный зиндж, в смутный ужас повергший меня, Пил из глиняной кружки вино у огня. На огне был котел, всех обычных пошире, В нем — копченое мясо в растопленном жире. Зиндж взглянул на меня взором быстрым и злым И, вскочив, закрутился, как вьющийся дым. «Чертов сын! — закричал мне с кривлянием черный.— Ты пришел за поживой! Какой ты проворный! Я, послушай-ка, вор, — сам ворую у всех! Знай: грабителю грабить грабителя — грех!» И, от страха пред отпрыском черного края, Я застыл и промолвил, слова подбирая В лад речам чернокожих. И, зинджу добра Пожелав, я сказал: «Не моя ли нора По соседству с твоей? Недалеко жилище, Где живу я с женой и мечтаю о пище. О твоем благородстве, сражающий львов, Я немало слыхал удивительных слов. Я незваный твой гость, я стою на пороге. Головою поник я под черные ноги. Может статься, что ты мне захочешь помочь. Пребывать в нищете мне уж стало невмочь!» Слыша жирную лесть и столь сладкое слово, Что к одной только сласти, казалось, готово, Зиндж смягчился. Гневливость вошла в берега Мир и сладость нередко смягчают врага. Он сказал: «Знаешь песни? Не прячь их под спудом». Он ушел и вернулся с расстроенным рудом. Стройной струнной игры я еще не забыл, И настроил я руд, хоть расстроен я был. И коснулся я тотчас же струн сладкогласных, И извлек я напев, обольщающий страстных. Струнный трепет и рокот возник в тишине, Словно жаркий котел забурлил на огне. Зиндж то кружку хватал, то, предвидя развязку Ловко начатых дел, принимался за пляску. Много песен сыграл я, покорный судьбе, Душу зинджа игрой привлекая к себе. И охотно в безлюдье разбойного стана Он преступную тайну поведал мне спьяна: «Знай, в развалинах этих и в эту же ночь Много денег присвоить я вовсе непрочь. Здесь я с другом живу. Дружбе радуясь нашей, Он меня одного поминает за чашей. Вместе клад мы нашли. Был что радуга он. И на нем не лежал стерегущий дракон. Только мы, для которых добыча — услада, Как драконы возникли над грудами клада. Мы уж более года, безделье любя, Этим кладом живем, не терзая себя. Почему же не видишь ты зинджа второго? За остатком богатств он отправился снова. Из добычи, укрывшейся пылью земной, Остается не более ноши одной. Ты к нам в гости пришел с мирной речью, с поклоном, И желанья твои будут нашим законом. Но когда втащит в дверь мой всегдашний дружок Гаухаров и жемчуга полный мешок, Ты припрячься в углу и лежи терпеливо, Словно мертвый. Увидишь ты дивное диво. Что задумал, то сделаю. Черный дракон Возвратится, — и будет он мной поражен. Я один овладею оставшимся кладом, Буду есть и хмельным предаваться усладам, И с души твоей также печаль я сотру. Долю клада вручу я тебе поутру». Так я с черным сидел. Был смущен я глубоко. Но внезапно шаги раздались недалеко. Я вскочил, и упал, и простерся в углу, Словно сердце мое ощутило иглу. Чернолицый вошел, пригибаясь под ношей. Видно, полон мешок был добычи хорошей. И мешок с крепкой шеи он сбросил едва, Хоть была его шея сильней, чем у льва, Наземь сбросивши груз, как с вершины — лавину, Он копченого мяса пожрал половину. И, увидев, что спит его друг дорогой, Совершил он все то, что задумал другой: Снес булатным клинком он башку у собрата, И застыла душа моя, страхом объята. И готов был я чувства лишиться совсем, Но, осилив свой страх, недвижим был и нем. Я не выдать себя оказался во власти. А убийца, разрезав собрата на части, Половину частей завернул и унес. Я все так же лежал, словно в землю я врос. Время долго и тяжко тянулось, и снова Возвратился убийца и, тканью покрова Обернувши останки последние, вновь Их на плечи взвалил и ушел. Только кровь По земле растекалась… Я понял: не скоро Он вернется, а ночь все укроет от взора. И быстрее орла ухватил я мешок — Этот сказочный дар, что подбросил мне рок. Я на плечи взвалил клад всех кладов дороже. Зиндж так взваливал зинджа, и сделал я то же. Мясо в миске большой захвативши с трудом, Я, скрываясь во тьме, в свой направился дом. Видно, небо ко мне проявило участье: По дороге я встретил одно только счастье. Да! Отраду узнал на своем я веку! Скинув с плеч своих ношу, а с сердца тоску, Славя все, что пришлось так сегодня мне кстати, Я услышал в дому звонкий голос дитяти. Дал жене я поесть, и, смиренья полна, Претерпевшая все, помолилась она. И сказал я жене о небес благостыне: Об отраде семьи, о дарованном сыне. Узел ноши своей развязал я, — слезам Дал утихнуть. Нашел я целебный бальзам. Что узрел я! Сапфирами, яхонтом, лалом Был наполнен мешок, и играл небывалым Он огнем жемчугов, бирюзы, янтарей. Вмиг я стал, о Владыка, богаче морей! Сын мой счастлив! Душа моя вся запылала: Он ровесником стал и жемчужин и лала. В ночь богатство мое забурлило ключом. Ночь открыла мне клад, клад я отпер ключом». И счастливец, изведавший счастья избыток, Замолчал. Он свернул дивной повести свиток. Царь спросил: «День рождения сына? Над ним Что сияло? Каким он созвездьем храним?» И пришедший к богатству по сказочным тропам Удалился. Затем он пришел с гороскопом. И к Валису премудрому царь Искендер Отослал указанья мерцающих сфер: «Гороскоп огляди многоопытным взором. Все, о чем он промолвил сплетенным узором Быстролетных созвездий, не знающих лжи, Ты немедленно мне, о мудрец, доложи». И Валис, получивший посланье Владыки, Рассмотрел ходы звезд и весь путь их великий. Каждой зримой звезды он исчислил предел, И в потайном все явное он разглядел. И царю написал он о своде высоком, Обо всем, что увидел он собственным оком. И, узревши с землею небесную связь, Замер царь Искендер, указаньям дивясь. Рассмотрев сонмы звезд, весь узор их бескрайный, Так Валис объяснил звездный замысел тайный: «Это — сын хлебопека. Развеял он тьму: В день рожденья богатство сверкнуло ему. Хоть в нужде он родился, — родился он рядом С поднесенным созвездьями блещущим кладом. И с рожденьем ребенка — отрады сердец, Стал безмерно богатым довольный отец. Звезды в должном сплетенье рожденному рады: Он поставит ступню на великие клады». От волненья горя, царский взор заблистал. Царь к торговцу каменьями ласковым стал. И недели прошли своим шагом проворным, И счастливый отец стал желанным придворным. Гибель семидесяти мудрецов, не внимавших речам Хермиса
В старину мудрецы ездили в Рум, чтобы испытать свои силы в диспутах. Румийца Хермиса в диспуте никто победить не мог, он был величайшим мудрецом… Семьдесят мудрецов сговорились как-то отрицать все речи Хермиса и так сбить его с толку. Начинается диспут. Хермис трижды обращается к собранию с мудрыми речами, но в ответ слышит лишь возражения. Он догадывается, что имеет дело с тайным сговором, гневается и произносит заклинание. Все семьдесят мудрецов тут же навсегда замерли, застыли на месте. Позвали Искендера. Он одобрил действия Хермиса — ведь мудрецы встали на путь лжи и обмана, и иначе с ними поступить было нельзя. Завершают главу строки о силе истины и необходимости стремиться к ней.
Создание Платоном напевов для наказания Аристотеля
* * *
С жаром утренний страж в свой забил барабан. Он согрел воздух ночи, спугнул он туман. Черный ворон поник. Над воспрянувшим долом Крикнул белый петух криком звонким, веселым. Всех дивя жарким словом и чутким умом, Царь на троне сидел, а пониже кругом Были мудрые — сотня сидела за сотней. С каждым днем Повелитель внимал им охотней. Для различных наук, для любого труда Наступала в беседе своя череда. Этот — речь до земного, насущного сузил, А другой — вечной тайны распутывал узел. Этот — славил свои построенья, а тот Восхвалял свои числа и точный расчет. Этот — словом чеканил дирхемы науки, Тот — к волшебников славе протягивал руки. Каждый мнил, что твердить все должны лишь о нем. Словно каждый был миром в искусстве своем. Аристотель — придворный в столь мыслящем стане — Молвил так о своем первозначащем сане: «Всем премудрым я помощь свою подаю, Всё познают принявшие помощь мою. Я пустил в обращенье познанья динары. Я — вожак. Это знает и юный и старый. Те — познанья нашли лишь в познаньях моих, Точной речью своей удивлял я других. Правда в слове моем. Притязаю по праву, Эту правду явив, на великую славу». Зная близость к царю Аристотеля, с ним Согласились мужи: был он троном храним. Но Платон возмутился покорным собраньем: Обладал он один всеобъемлющим знаньем. Всех познаний начало, начало всего Мудрецы обрели у него одного. И, собранье покинув с потупленным ликом, Словно Анка, он скрылся в безлюдье великом. Он в теченье ночей спать ни разу не лег, Из ночных размышлений он песню извлек. Приютился он в бочке [455] , невидимый взорам. Он внимал небосводам, семи их просторам. Если голос несладостен, в бочке он все ж, Углубляемый отзвуком, будет пригож, Знать, мудрец, чтобы дать силу звучную руду, То свершил, что весь мир принимал за причуду. Звездочетную башню покинув, Платон Помнил звезды и в звездных огнях небосклон. И высоты, звучавшие плавным размером, Создавая напев, мудро взял он примером. В старом руде найдя подобающий строй И колки подтянув, занялся он игрой. Руд он создал из тыквы с газелевой кожей. После — струны приделал. Со струйкою схоже За струною сухая звенела струна. В кожу мускус он втер, и чернела она. Но чтоб слаще звучать сладкогласному грому, Сотворил новый руд он совсем по-иному,— И, настроив его и в игре преуспев, Лишь на нем он явил совершенный напев, То гремя, то звеня, то протяжно, то резко, Он добился от плектра великого блеска, И напев, что гремел иль что реял едва, Он вознес, чтоб сразить и ягненка и льва. Бездорожий достигнув иль дальней дороги, Звук и льву и ягненку опутывал ноги. Даровав строгим струнам струящийся строй, Человека и зверя смущал он игрой. Слыша лад, что манил, что пленял, как услада, Люди в пляску пускались от сладкого лада. А звуча для зверей, раздаваясь для них, Он одних усыплял, пробуждая иных. И Платон, внемля тварям и слухом привычным Подбирая лады к голосам их различным, Дивно создал труды о науке ладов, Но никто не постиг многодумных трудов. Каждым так повелел проникаться он строем, Что умы он кружил мыслей поднятым роем. А игра его струн! Так звучала она, Что природа людей становилась ясна. От созвучий, родившихся в звездной пучине, Мысли весть получали о каждой причине. И когда завершил он возвышенный труд,— Ароматы алоэ вознес его руд. И, закончивши все, в степь он двинулся вскоре, Звук проверить решив на широком просторе. На земле начертавши просторный квадрат, Сел в средине его звездной музыки брат. Вот ударил он плектром. При каждом ударе С гор и с дола рвались к нему многие твари. Оставляя свой луг иль сбежав с высоты, Поникали они у заветной черты И, вобравши в свой слух эти властные звуки, Словно мертвые падали в сладостной муке. Волк не тронул овцы. Голод свой одолев, На онагра не бросился яростный лев. Но поющий, по-новому струны настроя, Поднял новые звуки нежданного строя. И направил он так лад колдующий свой, Что, очнувшись, животные подняли вой И, завыв, разбежались по взвихренной шири. Кто подобное видел когда-либо в мире? Свет проведал про все и сказать пожелал: «Лалов россыпь являет за ладами лал. Так составлена песня премудрым Платоном, Что владеет лишь он ее сладостным стоном. Так из руда сухого он поднял напев, Что сверкнула лазурь, от него посвежев. Первый строй извлечет он перстами, — и в дрему Повергает зверей, ощутивших истому. Им напева второго взнесется волна, И встревожатся звери, восстав ото сна». И в чертогах царя люди молвили вскоре, Что Харут и Зухре — в нескончаемом споре. [456] Аристотель, узнав, что великий Платон Так могуч и что так возвеличился он, Был в печали. Чудеснее не было дела, И соперник его в нем дошел до предела. И, укрывшись в безлюдный дворцовый покой, Он все думал про дивный, неведомый строй. Он сидел озадаченный трудным уроком, И разгадки искал он в раздумье глубоком. Проникал много дней и ночей он подряд В лад, в котором напевы всевластно парят. Напрягал он свой ум, и в минуты наитий В тьме ночной он сыскал кончик вьющейся нити. Распознал он, трудясь, — был не мал его труд,— Как возносит напевы таинственный руд, Как для всех он свое проявляет искусство, Как ведет в забытье, как приводит он в чувство. Так второй мудролюб отыскал, наконец, Тот же строй, что вчера создал первый мудрец. Так же вышел он в степь. Был он в сладостной вере, Что пред ним и уснут и пробудятся звери. И, зверей усыпив, новый начал он строй, Чтоб их всех пробудить полнозвучной игрой. Но, звеня над зверьем, он стозвонным рассказом Не сумел привести одурманенных в разум. Все хотел он поднять тот могучий напев, Что сумел бы звучать, дивный сон одолев. Но не мог он сыскать надлежащего лада. Чародейство! С беспамятством не было слада. Он вконец изнемог. Изнемог, — и тогда (За наставником следовать должно [457] всегда) Он к Платону пошел: вновь постиг он значенье Мудреца, чье высоко парит поученье. Он учителю молвил: «Скажи мне, Платон, Что за лад расторгает бесчувственных сон? Я беспамятство сдвинуть не мог ни на волос. Как из руда извлечь оживляющий голос?» И Платон, увидав, что явился к нему Гордый муж, чтоб развеять незнания тьму, Вновь направился в степь. И опять за чертами Четырьмя плектр умелый зажал он перстами. Барсы, волки и львы у запретных границ, Властный лад услыхав, пали на землю ниц. И тогда говор струн стал и сладким и томным, И поник Аристотель в беспамятстве темном. Но когда простирался в забвении он, Всех зверей пробудил тайной песнью Платон. Вновь напев прозвучал, возвращающий разум. Взор открыл Аристотель. Очнулся он разом. И вскочил и застыл меж завывших зверей. Что за песнь прозвучала? Но знал он о ней. Он стоял я глядел, ничего не усвоя, Как зверье поднялось, как забегало, воя? Аристотель, подумав: «Наставник хитер, Не напрасно меня он в дремоте простер», Преклонился пред ним. С тайны ткани снимая, Все Платон разъяснил, кроткой просьбе внимая. Записал Аристотель и строй и лады, И ночные свои зачеркнул он труды. С той поры, просвещенный великим Платоном, Он встречал мудреца с глубочайшим поклоном. Распознав, что Платон всем премудрым — пример, Что он прочих возвышенней, — царь Искендер, Хоть он светлого разумом чтил и дотоле, Высший сан дал Платону при царском престоле. 455
Приютился он в бочке… — Мусульманская традиция задолго до Низами соединила легенды о Платоне с легендами о Диогене, жившем якобы в бочке.
456
…Харут и Зухре в нескончаемом споре. — То есть чародей Платон соперничает с самой покровительницей музыки — планетой Венерой.
457
За наставником следовать должно… — Здесь изложен сюжет хорошо известного в Европе и популяризированного музыкой П. Дюка «Ученика чародея» Гете, взятый им с Востока. Суфийское положение: тот ученик, у которого нет учителя, учитель его — дьявол.
Рассказ о перстне и пастухе
* * *
Свет зари засиял. Мглу сумев превозмочь, День заставил уснуть утомленную ночь. Высь взнесла златоцвет всем живущим в угоду, А луна светлой рыбою канула в воду. В кушаке из алмазов с застежкой литой Венценосец воссел на престол золотой. Ниже сели ученые друг возле друга, Но Платон сел повыше премудрого круга. Искендер удивлялся: в игре преуспев, Как Платон отыскал свой волшебный напев? Он сказал: «Мудрый старец, ты, мыслью бескрайной Ввысь взлетев, овладел сокровенною тайной. Ты зажал в своей длани познания ключ. Ты — источник наук. Ум твой светлый могуч. О искусный! Читал ты когда-либо свиток, Где б искусство в такой же пришло преизбыток? Кто еще возносил нас в такие края, Где безвестность живет, все от смертных тая?» Завершив славословье, к ответу готовый, Так ответил Платон: «Дивный свод бирюзовый От поры до поры совершал волшебства, Пред которыми молкнут людские слова. Наши предки, о царь, не поняв их сознаньем, Чудеса сотворяли своим заклинаньем. Много, царь Искендер, непостижного есть. Много было чудес. Можно ль их перечесть! Я из них расскажу, если дашь ты мне волю, Не десятую часть, а лишь сотую долю». И велел государь справедливых сердец, Чтоб любое сказанье поведал мудрец. И сказал мудролюб, все потайное зрящий: «О венчанный, желаньем познанья горящий, В днях минувших в долине гористых земель Взрыв подземных паров дал широкую щель. И тогда появилось в глубоком провале То, что камни и прах с давних пор прикрывали. Там на брюхе лежал потемневший, литой Медный конь. Полускрыт был он в пропасти той. Изваяния бок был с проломом немалым, Водоемом казаться он мог небывалым. И когда медный конь был в полдневном огне, Мог бы взор оглядеть все, что скрыто в коне. Шел пастух по долине травою богатой. Он, свой шаг задержав пред землею разъятой, Разглядел в котловине зеленую медь. Вниз по круче спуститься ему ль не суметь! Вот он встал пред конем в изумленье глубоком, И увидел пролом он в коне меднобоком. И все то, что таилось внутри у коня, Смог пастух разглядеть в свете яркого дня. Там усопший лежал. Вызывал удивленье Древний труп: до него не дотронулось тленье. Был на палец покойника перстень надет, Камень перстня сиял, как Юпитера свет. И пастух пораженный рукою несмелой Снял сверкающий перстень с руки онемелой. На добычу взглянув, как на счастья предел, Он восторженно в перстень свой палец продел. Драхмы в медном коне не найдя ни единой, Он покинул гробницу. Пошел он долиной, Погоняя отары. Спадала жара. Ночь настала. Пастух дожидался утра. И когда удалось рог серебряный небу Сделать огненным шаром, земле на потребу, Он оставил овец на лужайке у скал И хозяина стада спеша разыскал, Чтобы перстню узнать настоящую цену И судьбы своей бедной понять перемену. И хозяин был рад, что явился пастух, И язык развязал, словно думал он вслух. Говорил он о стаде, о том и об этом, И доволен бывал каждым добрым ответом. Вдруг он стал примечать и заметил: не раз Становился пастух недоступен для глаз, [458] И затем, словно тень, появлялся он снова. Рассердился хозяин: «Какого покрова На себя вот сейчас ты набрасывал ткань? Ты — то зрим, то — незрим. Поспокойнее стань! Чтоб являть колдовство, — не имеешь ты веса. Где тобою добыта такая завеса?» Удивился пастух: «Что случиться могло?» И свое он в раздумье нахмурил чело. Было так: обладателя перстня немало Обладанье находкой такой занимало. И, хозяина слушая, так был он рад Камнем вверх, камнем вниз свой повертывать клад! Камень вверх обративши движением скорым, По-обычному виден он делался взорам. Повернув яркий камень к ладони своей, Исчезал он мгновенно от смертных очей. Камень был необычен — в том не было спора,— Своего господина скрывал он от взора. И пастух разговор оборвал второпях, Он ушел, чтоб испытывать камень в степях И в горах. С волей рока он сделался схожим, Веселясь, он шутил с каждым встречным прохожим, Камень вниз опустив, промелькнув перед ним, Во мгновенье шутник становился незрим. Но сказавши себе: «Зримы ныне пребудем»,— Зримым шел наш пастух, как и свойственно людям. То являясь, то прячась, придя на базар Иль в жилье, уносить мог он всякий товар. Вот однажды пастух, словно дух бестелесный, Стал незрим: повернул он свой перстень чудесный. К падишаху в покой, меч индийский схватив, Он вошел и стоял, как невидимый див. Но когда и последний ушел приближенный,— Он, пред шахом явясь, поднял меч обнаженный. Был ужасным видением шах поражен; И, ему предложив свой сверкающий трон, Он промолвил, дрожа от нежданного чуда: «Что желаешь, скажи, и пришел ты откуда?» Так ответил пастух: «Торопись! Я — пророк. Признавай меня тотчас. Твой благостен рок. Если я захочу, — я невидим для света. Вот и все. Это свойство — пророков примета». Падишах преклонился, почувствовав страх. И весь город был в страхе, как сам падишах. Так вознесся пастух, встарь скитавшийся долом, Что легко завладел падишахским престолом. Поиграл этим камнем недлительный срок Наш пастух: и пастух — не пастух, а — пророк. Ты признай, государь, всею силой признанья Тех, что создали камень при помощи знанья. Должно тайну волшебств укрывать от умов, Чтоб незыблемым был нашей тайны покров. Мой рассудок — вожак, полный жажды движенья, Эту тайну не вывел на путь достиженья». Искендером-царем был похвален Платон, Так наглядно о тайном рассказывал он. И для мудрых рассказ прозвучал не без прока, И для многих имел он значенье урока. 458
Становился пастух недоступен для глаз… — Весь этот рассказ, совершенно справедливо вложенный в уста Платона — легенда о пастухе Гигесе, почти слово в слово пересказанная из второй книги Платонова «Государства». Низами, очевидно, заимствовал сюжет из арабского перевода этой книги, изменив лишь некоторые детали, непонятные мусульманскому читателю XII века.
Отношение Сократа к Искендеру
* * *
Так промолвил мудрец, дивно знающий свет, Тот мудрец, для которого скрытого нет: В те далекие дни, повествуют преданья, Ионийцы являли пример воздержанья. Жизни, полной лишений, желали они. Вожделенья огонь подавляли они. Удивляла вошедших в румийцев жилища Мудрость жизни большая и скудная пища. Сберегавший в себе пламень жизненных сил, Тот, кто все вожделенья сурово гасил, Не пил сладостных вин и не ведал он страсти, Чтоб рассудок не знал их сжигающей власти. Кружит голову страсть. Пыл удерживай свой, Если впрямь дорожишь ты своей головой. Ионийцам казалось: во всем они правы, Но от жизни влекли эти строгие нравы. С суши на море утварь они понесли, И для жизни избрали они корабли. Быть мужам возле жен, — не всегда ль безрассудно? И для жен сколотили отдельное судно. Не страшились мужи в битве яростной пасть, Но влекущую к женам отринули страсть. И могло показаться: задумали греки, Чтоб из мира их семя исчезло навеки. * * *
Неким утром, лишь солнце украсило мир, Искендер для ученых устраивал пир. Он мутрибу сказал: «Я делами сегодня Не займусь. Пировать мне сегодня угодней. За Сократом пошли. [459] Пусть прибудет Сократ. Отрешившись от благ, всех мудрей он стократ». И пред тем, кто для всех мог являться примером, Встал посланец: «Я послан царем Искендером. Чтоб свой кубок наполнить, явись, о мудрец, Приодевшись поспешно, в Хосроев дворец». Но отшельник, согласно своим поученьям, Не склонился нимало к его обольщеньям. Он сказал: «Должен так ты царю донести: Ты того не ищи, чего нет на пути. Я — не здесь, где царит Искендера величье. Здесь — не я. Перед вами — одно лишь обличье. Тот, кто господу служит, кто чище огня, Из чертогов господних добудет меня». Сей ответ, словно нить просверленных жемчужин, Принял царь, хоть иной был душе его нужен. Понял Властный: Сократ — отрешенья свеча, Что горит, из безлюдья сиянье меча. Этот блеск только тот примет в жадные очи, Кто, как месяц, не спит в продолжение ночи. Искендер приобрел многославный престол И в желаньях своих он лишь к истине шел. И всегда каждый муж, обладающий знаньем, Хоть коротким ему угождал назиданьем. И хоть много в подарок он принял речей, Так не радовал сердце подарок ничей, Как подарок, идущий к нему от Сократа: Речь Сократа была трезвым знаньем богата. Он решил, чтобы все же в сегодняшний день Был Сократ приведен под высокую сень. Доложили царю: «Нет безлюдней безлюдий, Чем Сократа приют. Что отшельнику люди! Так ушел он от мира, от всех его дел, Что как будто гробница — Сократа удел. Без родных и друзей он живет, беспечален, В нищем доме, похожем на камни развалин. Мог бы, ведает он, весь помочь ему свет, Но на свет не намерен он выглянуть, нет! В грубой ткани бродя, не желая атласа, Ежедневно постясь, не вкушает он мяса, И на целые сутки довольно ему Только горстки муки. Больше пищи — к чему? Только господу служба Сократа знакома. Для людей у Сократа не будет приема». Знать, решил он: «Души суетой не займи!» — Не ему ль подражая, живет Низами? Так твердили о том, чья высокая вера Больше прежнего к старцу влекла Искендера. Так вот люди всегда: не забудут они Пожелавших забыть их докучные дни, К тем, что мира бегут в беспрестанной боязни, Люди часто полны все растущей приязни. Лишь покинул Сократ человеческий род, Стал Сократа искать ионийский народ. Все хотел государь быть с премудрым Сократом. Все не шел во дворец ставший звездам собратом. Хоть желанье царя все росло и росло, Был упорен добро распознавший и зло. Но хоть долго к царю не являл он участья, Верил царь Искендер в свет всегдашнего счастья. Из придворных людей, окружающих трон, Выбрал милого сердцу наперсника он И послал к мудрецу со словами своими, Чтоб Сократа потайно порадовать ими. Вот слова государя: «Не с давних ли пор Я желаю с тобою вести разговор? Почему же, скажи, ты всегда непреклонен И не внемлешь тому, кто к тебе благосклонен? Что ж ты в бедном углу мой отринул чертог? Дай ответ, чтоб я сердцем постичь его смог. Правоты своей выскажи веское слово, Дабы в прежней нужде не остался ты снова». И к Сократу пошел с тайной речью гонец, И слова государя прослушал мудрец. И, в познаньях своих слывший в Греции дивом, Так промолвить в ответ он почел справедливым: «Хоть призыв государя почетен вполне, Но худое и доброе явственно мне. «Не иди, — я рассудка внимаю совету,— В царском сердце любви не отыщешь примету». Я вещание разума в явь претворил. Ни к кому для забавы не шел Гавриил. [460] Я пошел бы к царю, вне испытанных правил, Но ведь весть без ключа он в приют мой направил. Если мускус в мешочке, как водится, сжат, Нам вещает о скрытом его аромат. Сердце — пастырь любви, кроме дружеской речи И другое таит, если ждет оно встречи. Если верное сердце любовью полно, То учтивей учтивости будет оно. Те, кто близки царю и пируют с ним рядом, На кого государь смотрит ласковым взглядом, На меня мечут взоров недобрый огонь, Потому-то и стал мой прихрамывать конь. Видно, царь на пирах под сверкающим кровом Никогда не почтил меня благостным словом, Потому что для многих, кто близки царю, В мире светочем радостным я не горю. Знаю: сердцу царя ясно видимы люди, Но оно видит в них только праведных судей. Коль приветна к тебе речь придворных вельмож, И Владыке ты будешь казаться пригож. Коль к тебе речь придворных враждебна сугубо, То с тобой и Владыка обходится грубо. Если свод без ущерба, то будут ясны И пленительны отзвуки каждой струны. Если в своде ущерб, — свод ответит не верно, И звучать будет лад самый ласковый скверно. Зло и правда — все то, что мы видим в пути,— К Властелину дворца призывает идти. Но вельможи твои с важным саном и с весом Не допустят Сократа к пурпурным завесам. Посуди, государь, в этой буре морской Как же мне поспешать в твой дворцовый покой? Море вспомнил я тотчас: простор его дружен С драгоценною россыпью скрытых жемчужин, На которые когти направил дракон. Кто к жемчужинам ринется? Яростен он. Как я к свету пойду, — к свету царской короны? Ведь вокруг меня будут одни «пошел-воны» [461] . Все они, пред царем искажая мой лик, Вред наносят себе, и ущерб их велик. Царь! О людях забыл, об укоре их строгом Раб, стоящий в служенье пред господом богом. И в служении этом — наставник я твой. Во дворце же — твоим стану робким слугой. Посуди, государь, к мыслям чистым причисли Правоту этой свыше ниспосланной мысли». И посланец, к царю возвратившись едва, Наизусть повторил золотые слова. Сняв с жемчужин покров, — где им сыщется мера? — Наполнять стал он ими полу Искендера. Но на россыпь сокровищ, безвестную встарь, На метанья жемчужин обиделся царь. Захотел он всем этим разящим укорам Дать отпор. Устремлялся к разумным он спорам. Молвил царь: «Он доволен жилищем в тиши. Что ж, пойдем, и его мы отыщем в тиши». И нашел дивный клад он в приюте убогом,— В том, где горстка муки говорила о многом. Спал, забывший мирское, не знавший утрат, На земле, скрывшись в тень, безмятежный Сократ. Царь, немного сердясь, мудреца, что покою Предался, — пробудил, тихо тронув ногою. «Встань, — он молвил, — поладить хочу я с тобой, Чтобы стал ты богат и доволен судьбой». Рассмеялся мудрец от надменного слова: «Лучше б ты поискал человека другого. Тот, кто счастлив крупинкой, — скажу я в ответ,— Вкруг тебя словно жернов не кружится. Нет! Мне лепешка ячменная — друг неизменный. Что ж стремиться мне к булке пшеничной, отменной? Без единого шел я по свету зерна. Мне легко. Мой амбар! В нем ведь нет ни зерна! Мне соломинка в тягость, — к чему же мне время То, когда мне вручат непомерное бремя!» Вновь сказал Повелитель: «Взалкавший добра! Ты хотел бы чинов, жемчугов, серебра?» Молвил мудрый: «Не сходны желания наши. Нам с тобой не вздымать дружелюбные чаши. Я богаче тебя, подвиг светлый верша. Я — в посту, а твоя ненасытна душа. Целый мир присылает тебе обольщенья, Все ж ты нового ждешь от него угощенья. Мне же в холод и в зной это рубище, царь, Так же служит сейчас, как служило и встарь. Ты несешь бремена, но исполнен пыланья. Для чего же мои хочешь ведать желанья?» И сказал Искендер, что-то в мыслях тая: «Ты скажи мне, кто ты и скажи мне, кто я?» Отвечал мудрых слов и познанья хранитель: «Я — дающий веленья, а ты — исполнитель». И вскипел государь. Сколько дерзостных слов! Стал искать Искендер их укрытых основ. И промолвил премудрый, по слову поверий: «Пред венчанным раскрою закрытые двери. Я рабом обладаю. Зовут его — страсть. Крепнет в сердце моем над служителем власть. Перед этим рабом ты склонился, о славный! Пред слугою моим, ты — служитель бесправный». Царь, проникший в слова, обнажившие зло, Помутился, в стыде опуская чело, После вымолвил так: «Не чело ль мое светом Говорит, что служу я лишь чистым заветам? Чистый чистых укором не трогай. Внемли: Не уснувши навеки, не пробуй земли». Серебром был ответ с неприкрытою сутью: «Ты ушей не зальешь оглушающей ртутью, Если разум твой чист, если мысли чисты, Для чего стал животному родственен ты? Лишь оно в быстром стаде без гнева и злобы Разбудить человека ногою могло бы. Ведь нельзя же мыслителя сон дорогой Прерывать, о разумный, небрежной ногой! Тем разгневался ты, что я в дремной истоме, Но ведь сам, государь, ты находишься в дреме. Правом барса владея, напрасно готов Ты, в дремоте, бросаться на бдительных львов, Где-то мчится, тебя привлекая, добыча. Но ведь я, о стрелок, не такая добыча», Речь Сократа провеяла, жаром дыша. Стала воску подобна Владыки душа. Хорошо не закрыть пред наставником слуха, Чтоб Сократ вдел кольцо в его царское ухо! И к себе мудреца смог он речью привлечь, И приязненной стала подвижника речь. Из возвышенных мыслей, премудрым любезных, Он явил целый ряд Искендеру полезных: «Ты ведь создал железное зеркало. В нем Отразился твой ум светозарным огнем; Ты и душу свою [462] мог бы сделать прекрасной, Словно зеркало чистой, как зеркало ясной. Если встарь сотворил ты железную гладь, Чтобы в ней, нержавеющей, все отражать,— С сердца ржавчину счисть, — и в пути ему милом Повлечется оно лишь к возвышенным силам. Очернив свои злобные замыслы, ты Мигом сердце очистишь от злой черноты. Ад всем замыслам черным — пособник нелживый. Но ведь зиндж, государь, продавец несчастливый. Черным зинджем не стань. Позабыть бы их всех! Только помни, о царь, их сверкающий смех. Если черным ты стал, ты сгори, словно ива [463] , Ею зиндж побелил свои зубы на диво. Некий черный в железо посмотрится, но Там сверкнет его сердце. Так чисто оно. Древний молвил водитель: да ведает всякий,— Животворный ручей протекает во мраке. Грязь покинь, чтоб очиститься, как серебро. У него поучись, если любишь добро. Если ум ты очистишь, не дашь его сквернам, Он потайного станет хранителем верным, Он молитве предутренней келью найдет, Он, пронзив небосвод, свой продолжит полет. Хоть завесу ты можешь убрать от оконца, Свет, идущий в оконце, зависит от солнца. Знай, светильника свет подаяньем живет, Устремляясь к нему, ветер пламень убьет. Ты неси паланкин, полный солнечным светом, И любовь на любовь твою будет ответом. От колючек и сора очистивши вход, Жди царя. Кто же дерзко его позовет? На охоту он выедет, и по дороге Чистоту на твоем он увидит пороге. И, поняв, что он гость, в твой заехавший край, Ты нежданному гостю хвалы воздавай. И, запомнив: смиренье всего нам дороже,— Ты венца не проси и покорности тоже. Будь лишь духом на пире, не знающим зла. Знай, привратник на пир не пускает тела. Обувь пыльную скинь, ты ходил в ней дотоле По земле. Ты воссядешь на царском престоле. Сотрапезник царя, распростившийся с тьмой! Ногти хною укрась и ладони омой. Коль сидеть близ царя станет нашим уделом, Самый смелый из нас мигом станет не смелым. Для престола царя даже яростный лев Стал опорой, [464] от страха навек замерев. Кто вошел бы к тебе не по должному чину, Получил бы удар от привратника в спину. Но взгляни! Пред тобою нездешний престол. С бедным сердцем людским ты к нему подошел. Если к этому, царь, подошел ты престолу, Стань рабом, опусти свою голову долу. Если ж нет, — ну так что ж! Ты — владыка царей. Что за дело тебе до собак сторожей! Не сердись, если я по горячему нраву Был неласков с тобой, не вознес тебе славу. Стало сердце мое горячее огня И, чтоб небо проведать, ушло от меня. Но вернулось оно из-под блещущих арок, И гостинец его дал тебе я в подарок». Смолк премудрый, окончивши слово. Горя, Это слово дышало в душе у царя. Словно солнце светя, с озарившимся ликом Царь на пир возвратился в волненье великом. И все мысли, что высказал нищий мудрец, Записал чистым золотом лучший писец. 459
За Сократом пошли. — Сократ и Александр Македонский, разумеется, не были современниками, но Низами вольно объединяет в своем поэтическом вымысле всех греческих мудрецов в один «круг Александра». Сюда попали и Фалес, и Гермес Трисмегист, которые, если и существовали, то совсем в разное время.
460
Ни к кому для забавы не шел Гавриил. — По мусульманской легенде, архангел Гавриил приносил пророку Мухаммеду частями Коран — божественное откровение. Сократ хочет здесь сказать, что он, великий мудрец, не желает идти к Искендеру лишь ради приятных разговоров. В исламе уже очень рано сложилось учение, согласно которому «свет мудрости мудрецов древности — из ниши светоча пророчества». Иными словами, чтобы не приводить в резкое противоречие ортодоксальный ислам с положительным знанием древней Греции, тогда жизненно необходимым, мусульманские схоласты приравняли интуицию греческого ученого, его «даймонион» к божественному откровению доисламского пророка. Таким образом греческая наука была узаконена в исламе, однако не всех мусульманских ригористов это устраивало. Науку преследовали на всем протяжении истории ислама. Упоминание у Низами здесь Гавриила, весьма осторожное, можно связать с отголосками сведений о «даймонионе» Сократа.
461
…одни «пошел-воны». — Пошел вон— перевод слова дур-баш— названия секиры шахских стражников.
462
Ты и душу свою… — Ср. прим. к стр. 649.
463
…сгори, словно ива… — Толченым ивовым углем в те времена бедные люди чистили зубы (богатые пользовались зубочистками из благовонного дерева).
464
…даже яростный лев// Стал опорой… — Речь идет о ножках или подлокотниках тропа, изваянных в виде львиных голов и лап.
Беседа индийского мудреца с Искендером
Искендер принимает посла из Индии — великого мудреца, мага. Oн беседует с ним о сокровенных тайнах бытия. Маг задает вопросы, Искендер отвечает. «Как найти путь к богу?» — первый вопрос. Ответ Искендера: «Этот путь можно найти, только отказавшись от себя». — «Есть ли путь за пределы земли и небес?» — «Нет, нашим мыслям, пока мы живы, пути туда нет». — «Если этот мир столь прекрасен, то для чего нужен мир потусторонний?» — «Тот мир — одни сокровища, этот мир — ключ к ним». — «Что такое душа? Не огонь ли?» — «Нет, огонь — это дьявольская вера; душа бессмертна, она исходит от бога и к нему возвращается». — «Что такое сны?» — «Наши представления, сотканные из того, что есть в памяти, но есть в них и тайна». — «Что такое сглаз?» Искенедер дает три сложных ответа. «Как звездочет узнает заранее удачу и неудачу?» — «Все будущее начертано на небосводе». — «Почему у китайцев и негров кожа разного цвета?» — «Ибо небосвод двуцветен — черен ночью и светел днем».