Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Сожаление по поводу кончины Шамседдина Мухаммеда Джахан-Пехлевана

Второй, после Тогрула, адресат поэмы умер, обещав Низами награду. Низами подносит поэму Кызыл-Арслану, брату Джахан-Пехлевана, и выражает ему свое соболезнование по поводу кончины Джахан-Пехлевана.

Лейли и Меджнун

Перевод П. Антокольского

Молитва

Глава, по традиции, содержит восхваление единства Аллаха, построенное как молитва, как ряд обращений Низами к богу. Молитвенные обращения перемежаются с очень кратким (один-два стиха) изложением отдельных религиозно-философских положений (роль разума в познании и т. п.).

Восхваление последнего из пророков (Мухаммеда), да будет над ним молитва и мир

Восхваление пророка, построенное так же, как молитва. Содержит ряд философских положений и завершается хвалой четырем первым наместникам пророка — халифам Абу Бекру, Омару, Осману и Али.

О вознесении на небо Посланника Аллаха

Описание вознесения Мухаммеда на небо, схожее с содержащимся в «Сокровищнице тайн» (см. «О вознесении Пророка»). Глава завершается молитвой.

Мудрые изречения и поучения

Низами говорит, что надо быть душою щедрым, как туча, и радостным, как расцветшая роза, странствующим, как солнце, и рассыпающим, как оно, повсюду золото мудрости. Далее он утверждает высшую ценность духовной жизни человека, стремления к познанию, по сравнению с грубыми чувственными удовольствиями от сна и еды, доступными и ослам. Затем он говорит о сотворенности мира Аллахом, о мере его познаваемости и путях познания.

Вступление

Я был в тот день столь счастлив и богат, Что позавидовал бы Кейкубад. Не хмурил я изогнутых бровей, Читая строки повести своей. [248] Казалась верным зеркалом судьба. И, волосы откинув мне со лба, Дышало утро благовоньем роз, И счастливо то утро началось. Как мотылек в огне златой свечи, Как соловей в садах Барды в ночи, На башне слов я знамя водрузил, Свое перо в чернила погрузил, Его расщеп алмазами точа. Язык мой был болтливей турача. Себе сказал я: час пришел, восстань! Тебе судьба приносит счастья дань. Где твоему безделию предел? Не отстраняйся от великих дел. На благородный лад настрой свой саз. Кто спорит с жизнью, тем она далась, Кто с поднятой проходит головой, Тот человек бывалый, боевой. Как зеркало, верна душа его, Не отражает криво ничего. А тот, кто чужд народу своему, — Как бы закутал лживый лоб в чалму. Судьба благая! Требуешь ли ты, Чтоб были руки делом заняты?.. Так я мечтал. И вдруг звезда летит. Вот он, мой жребий, — что мне возвестит? Найду ль почет за столько дней труда, И дастся ль мне сокровище тогда? Так я гадал… И вижу наконец, Посланье шаха мне принес гонец. [249] Как он писал, чудесный каллиграф, Витиеватым почерком убрав Страниц пятнадцать! Что ни буква — сад. Как шаб-чираг, слова его горят: «О друг и брат, ближайший меж людьми! Словесных дел волшебник, Низами! Проснись! Восстань от сладостного сна. Яви нам чудо. Мощь тебе дана, Чтоб на арене слова своего Нам доказать благое мастерство. Хотим, чтоб в честь Меджнуновой Любви Гранил, как жемчуг, ты слова свои. Чтобы, Лейли невинность обретя, Ты был в реченьях свежим, как дитя, Чтоб, прочитав, сказали мы: «Ей-ей! Клянемся мы державою своей, Что сладость книги стоит сотен книг». Ты перед нами некогда возник В чертоге слов, как некий шах Хосров. Так не жалей опять своих даров,— Арабской ли, фарсидской ли фатой [250] Украсишь прелесть новобрачной той. С твоим искусством дивным, Низами, Знакомились мы прежде. Так пойми: Для чьей отрады, для чьего лица Ты нанизал свой жемчуг из ларца? Мы знаем толк в речениях людских, Мы замечаем каждый новый стих. Но к тюркским нравам непричастен двор, Там тюркский неприличен разговор. [251] Раз мы знатны и саном высоки, То и в речах высоких знатоки!» Прочел я… Кровь мне бросилась в лицо,— Так, значит, в ухе рабское кольцо! И не поднять из мрака мне чела, И на глазах как пелена легла, И не найти сокровищ золотых… И замер я, и ослабел, затих, И голову запрятал от стыда… Где близкий, кто бы понял, в чем беда? Вновь дополнять творенье — смысла нет. А рядом сын любимый, Мухаммед, Как тень моя скользящая, был тих. Он подошел и сел у ног моих И говорит: «Не раз ты мяч бросал, «Хосров — Ширин» недаром написал; Сердца людей еще повесели И напиши Меджнуна и Лейли, Чтоб две поэмы были двойники. Он — Ширваншах. Вы оба высоки. Твое владенье — не Ширван, а мир. Но он знаток, он знатен, он кумир. Нарядных он потребовал прикрас,— Садись пиши, как ты писал не раз». Я отвечал: «Уместна эта речь! Ты чист, как зеркало, остер, как меч. Но как мне быть? Душа раздвоена. Мысль широка. Дорога к ней тесна. И узок вход рассказу моему. Хиреет речь, зажатая в тюрьму. Мне площадь как ристалище нужна, Как поле для лихого скакуна. Такая радость, ведомая всем, Мне не дана. Вот отчего я нем. Изящество и легкость — вот узда, Чтоб речь была отважна и тверда, А от печали рабской и цепей Она звучит трусливей и слабей. И если нет на волю мне пути, Откуда слово ценное найти? Где музыка, где вина, где меджлис, Где сад, чтоб мысли светлые зажглись? Сухой песок, пустыня, [252] темя гор… Иной народу нужен разговор: Чтоб слово было сердцем рождено, Чтобы звенело радостью оно! Рожденное без радости — мертво. Но шах велит, чтоб именем его, Закованный в наряд чужих прикрас, Я все же точно выполнил приказ! Чтобы его величество, сочтя Мой жемчуг, забавлялся, как дитя! Чтобы влюбился будущий мой чтец В творенье, кто бы ни был — хоть мертвец! Я начал рыть и средь глубоких ямин Набрел на клад, на философский камень. Природе нужен только краткий путь, Чтоб не терялся в беспорядке путь. И путь мой краток был, и голос ясен, И сладостен напев, и строй согласен. Размер стиха, как море [253] в пляске волн, Но сонных рыб — живой добычи — полн. Иные ищут сладости словесной, Но свежести не знают полновесной. Но никому среди глубин морских Не попадалось раковин таких! И каждый бейт мой, свежестью сверкая, Дороже, чем жемчужина морская. Когда искал я эти жемчуга, Не поскользнулась смелая нога. Я спрашивал — а сердце отвечало. Я землю скреб — нашел ключей начало. Весь мой избыток, весь душевный пыл Я отдал, чтоб рассказ закончен был. Четыре тысячи стихов и больше Сложил в четыре месяца, не дольше. Свободный от житейских мелочей, Сложил бы их в четырнадцать ночей.

248

…повести своей… — то есть собрания своих стихов.

249

Посланье шаха мне принес гонец. — Речь идет о прибытии гонца от Ширваншаха Ахситана, заказчика «Лейли и Меджнун».

250

Арабской ли, фарсидской ли фатой… — то есть ты можешь написать поэму по-персидски с употреблением арабских слов.

251

Но к тюркским нравам непричастен двор,// Нам тюркский неприличен разговор. — На этот бейт существуют различные комментарии. Иранский ученый В. Дастгирди понимал его так: «Мои обещания заплатить за поэму не таковы, как у тюрка султана Махмуда Газневи, обманувшего Фирдоуси» (согласно известной на Востоке легенде). Другое толкование: «Не пиши поэму на тюркском языке». Е. Э. Бертельс считал этот стих позднейшей вставкой, не принадлежащей Низами.

252

Сухой песок, пустыня… — то есть арабская легенда о Лейли и Меджнуно суха, как Аравийская пустыня.

253

Размер стиха, как море… — Образ построен на омонимах: «бахр» — море и «бахр» — стихотворный размер.

В восхваление царя Ахситана — сына Минучихра

Низами, по традиции, восхваляет заказчика поэмы, говорит о древности его царского рода, о ого щедрости, о могуществе, о том, как он крут с врагами и мягок с друзьями и т. п. В заключение Низами молит Аллаха, чтобы он ему, отшельнику, послал с помощью этого шаха пропитание.

Обращение во время целования земли

Глава содержит ряд традиционных восхвалений, обращенных к Ахситану.

В восхваление сына шаха (Ахситана, молодого Минучихра) и о препоручении ему (Низами) своего сына (Мухаммеда)

Низами восхваляет юного наследника Ахситана и просит его благосклонно принять как поэму «Лейли и Меджнун», так и своего сына Мухаммеда, который отвезет поэму ко двору Ширваншахов. Он просит назначить своему сыну постоянное жалованье.

Наставления сыну

Четырнадцатилетний сын мой скромный, Едва проникший взглядом в мир огромный, Я помню, как ребенком лет семи Ты розой мне казался меж людьми. Ты вырос ныне стройным кипарисом: Бегут года, — смиренно покорись им! Беспечных игр окончилась пора. Расти, учись познанию добра. Ищи свой путь, заранее готовясь Чертог построить не на страх — на совесть. Ребенка спрашивают: — Чей сынок? — Но взрослый отрок в мире одинок. И если час ребяческий твой прожит, Тебе мое отцовство не поможет. Будь сам как лев, сам побеждай в бою, Надейся лишь на молодость свою. Добыв успех, не расставайся с честью, Не оскорбляй чужого благочестья. И если сказку вздумаешь сложить, Сумей и в сказке истине служить. Так поступай и делай, чтобы только В грядущем не раскаиваться горько. И верь нелицемерно в мой совет,— Тебе послужит верно мой совет. В привычках, свойственных тебе, отмечу Заносчивость и склонность к красноречью. Со стихотворством только не дружи: Чем глаже стих, тем ближе он ко лжи. [254] Нет, стихотворство — не твое блаженство. Здесь Низами достигнул совершенства, Стих, может статься, громко прозвонит, Но пользой он, увы, не знаменит. Пускай созреет сущность молодая, Одним самопознаньем обладая. Познай себя, [255] познать себя стремись,— Таким стремленьем отчеканишь мысль. Пророк учил, что правая дорога — Познанье жизни и познанье бога. Стоят у двери этих двух побед Лишь двое в мире: врач, законовед. Так будь врачом, что воскрешает к жизни, Не костоправом, что лишает жизни! Законоведом, любящим закон,— Не крючкотвором, губящим закон! Будь тем иль этим, — уважаем будешь, Учителем людей, служа им, будешь! Я все сказал. Исполнить должен ты. Работой жизнь наполнить должен ты. Что слово! Беглый плеск воды проточной. Поменьше слов, — тогда значенье точно. Пусть бьет ключом студеная вода, Не в меру выпьешь — берегись, беда! Цени слова дороже всех жемчужин, Чтоб голос твой услышан был и нужен. Нанизывай слова, как жемчуга,— Лишь редкостная снизка дорога. Нам кажется чистейший жемчуг сказкой И в кипени волны, и в глине вязкой. Пока он цел — краса морских зыбей. Растертый в прах — лекарство [256] от скорбей. Что россыпь звезд на пажити полночной! Одно лишь солнце согревает мощно. Все мириады звезд во тьме ночей — Ничто пред славой солнечных лучей.

254

Чем глаже стих, тем ближе он ко лжи. — Буквально: «Самые прекрасные стихи — самые лживые из них». Это изречение приписывается пророку Мухаммеду, который, по преданию, не любил светскую панегирическую поэзию, развитую у арабов в его время.

255

Познай себя… —буквально: «Тот, кто познал себя, познал господа своего». Это изречение также приписывается Мухаммеду. Его приводят почти все суфийские авторы. Для них, как и для многих других мистиков, познание человека ведет к познанию бога. Суфии с целью самопознания, развивали своеобразную «анатомию», соединенную с психоанализом, сходную с тайным знанием индийских йогов. Низами часто называет себя «хаким», что в его время и позднее значило «мудрец» и одновременно «врач».

256

Растертый в прах — лекарство… — Растертый жемчуг во времена Низами входил в состав многих лекарств.

Низами поминает своих усопших родных

Встань, виночерпий, и налей вина, Дай жаждущей душе моей вина! Пускай светла, пускай, как слезы наши, Прозрачна будет влага пирной чаши. И только пригублю я чашу, — пусть В стесненном сердце замирает грусть. Так много в жизни видел я веселья,— Оно прошло, но памятно доселе. Потом и память сгинет без следа… Потом и я исчезну навсегда… Встань, виночерпий, и налей мне чашу Рубинового сока, ибо вновь От складных слов я стал мудрей и краше, Моложе стала старческая кровь. Да, мой отец, Юсуф, сын Муйайеда, Ушел навек, догнал кончиной деда. Что с временем бороться? Все течет. К чему вопить, что неоплатен счет? Я видел смерть отца. Одним ударом Я разорвал с его наследьем старым. Я вырвал жало медоносных пчел Из тела и забвенье предпочел. Встань, виночерпий, не сиди без дела! Налей мне чашу жидкого огня! Чтоб тварь немая речью овладела, Чтоб сразу в пот ударило меня. Да, мать моя, из курдского селенья, Скончалась. Все земные поколенья Должны пройти. Все матери умрут. И звать ее назад — напрасный труд. Но глубже всех морей людское горе. И выпей я все реки и все море, Хоть сотней ртов прильни к его волне,— Не исчерпать соленой чаши мне. Один бальзам враждебен этим волнам: Он называется забвеньем полным. Встань, виночерпий, встань! Мой конь хромает. Но чтобы он идти спокойно мог, Налей вина, которое ломает, Бросает в жар, но не сбивает с ног. Хаджа-Умар — брат матери. Мне вскоре Расстаться с дядей предстояло горе. Когда я выпил горький тот глоток, По жилам пробежал смертельный ток, Во флейте горла пенье оборвалось, А цепь молчанья вкруг него свивалась. Встань, виночерпий! В погребе прохладном Найди вино, как пурпурный гранат. Глотнув хотя бы раз усильем жадным, Посевы жизни влагу сохранят. Где ближние? Где цвет моей семьи? Где спутники — товарищи мои? Чтоб улей полнился медовым соком, Он должен жить в содружестве высоком. Червяк растит свой шелковичный кокон, Но в тесной келье той не одинок он. Китайцы шелк своей обновки ткут И под ноги друзьям циновки ткут. И муравей под тяжестью хлопочет: С товарищами он делиться хочет. И если ты друзьям и близким рад, Настройся сам на их согласный лад. Пусть голос твой не прозвучит, как скрежет, И стройного напева их не режет. В чем равновесье? В помощи от всех. Лишь этим достигается успех. Встань, виночерпий, и вина мне брызни Душистого, как мускус, — ибо в нем Есть выжимки быстробегущей жизни И сладостное дружество с огнем. Доколе дом повергнут мой во прах? Доколе пить отраву на пирах? Ведь паутина рану то затянет, То снова нас царапает и ранит, То на руке нам остановит кровь, То кровь из мух высасывает вновь. Ведь этот дом, в котором столько горя,— Непрочен, значит — распадется вскоре. Встань, виночерпий, не беги от сборищ И в чашу дивной горечи налей! Все тайное мое откроет горечь, Чем обнаженней, тем душе милей. Забудь о прошлых днях, тоской увитых, Давным-давно запечатлен их свиток. О прошлых жизнях, сгинувших во мгле, Не поминай, пока ты на земле. Пускай прочел ты семь седьмых Корана, [257] Пускай семь тысяч прожил лет, но рано Иль поздно на краю твоих дорог Семь тысяч лет пройдут, настанет срок. Раз нам расти, чтоб сгинуть, суждено,— Великим быть иль малым — все равно. Встань, виночерпий! Утро наступило. Налей вина, что можно и не пить, Чтоб солнцем бы глаза мне ослепило, Пред тем как их водою окропить. Шел в Каабу курд и потерял осленка, И начал бедный курд ругаться звонко: «Куда в пустыню джинн меня завел? Куда девался подлый мой осел?» Кричал, кричал, внезапно оглянулся — Осленок рядом… Тут он усмехнулся И говорит: «Мне ругань помогла, Без ругани я б не нашел осла». Честней же, слово крепкое, служи нам! Не то с ослом простимся и с хурджином. А у кого коровья кротость, тот Нигде потерянного не найдет. Встань, виночерпий, не жалей глотка мне, Налей такого жгучего вина, Что только вымоешь простые камни — И в яхонты их грязь превращена. Не стоит возвеличивать ничтожных, И слушаться их приказаний ложных, И пред насильем голову склонять, И пред глупцом достоинство ронять. Как на скале воздвигнутая крепость, В бореньях с жизнью прояви свирепость. Кто небреженье вытерпел, — тот слаб. Кто униженье вытерпел, — тот раб. Носи копье, как шип несет шиповник,— Тогда ты будешь многих роз любовник. Что силу ломит? — Бранные слова. А в жалобах немного торжества. Встань, виночерпий, — ибо вечереет. Я умственным насытился трудом. Налей вина, оно меня согреет. Я вспомню о рассвете золотом. Двух-трех кутил возьмем мы на подмогу. Веселье разгорится понемногу. Луч солнца и пылинку золотит, А шах твоих пиров не посетит. Остерегайся жалованья шаха: Кто служит в войске — недалек от праха. Остерегайся милостей владык, Не то сгоришь, как пакля, в тот же миг. Огонь владыки жарок и прекрасен, Но лучше быть подальше: он опасен! Как мотыльков огонь свечи влечет, Так манит нас и губит нас почет. Дай мне вина такого, виночерпий, Чтобы услышал я призывный клич, Чтоб снова мысль была не на ущербе! Меня, как Кейкубада, возвеличь! Все твари мира, кроме человека, В своей норе блаженствуют от века. Лишь человек проклятья голосит, Когда не слишком он, жадюга, сыт. Хотя б один глоток его не допит, Он тотчас небо жалобой торопит. Хотя бы каплей вымочен дождя, Он с облаком бранится, весь дрожа. Хотя бы малость зной его и сушит, Он в солнце камни с яростию рушит. Сам будь как свет, чтоб мощь твоя росла, Не замарайся от добра и зла. Сам, как вода, любезен будь и нежен, Сам, как вода, прозрачен и безбрежен. Встань, виночерпий, хватит отговорок! Найди мне ту волшебную струю, Что на пиру сулит веселья ворох, Становится оружием в бою! Пляши, как ночью пляшут звезды в небе! Пускай тебе изранит ноги щебень! Пускай хромает конь — иди пешком. На зуботычину ответь смешком. Ты бремя всех поднять на плечи вышел. Освобождать других, — что в жизни выше? Когда же сам под тяжестью падешь, Плечо, чтоб помогло тебе, найдешь. Пришла пора кочевья и блужданья! Не на себя смотри — на мирозданье! Тяжел твой путь, а ноги в волдырях. В путь, труженик! Все остальное — прах. А если слаб, клади мешок заплечный, Укройся дома. Время быстротечно. Раз в обществе нет пищи для ума, Запри свой ум в глухие закрома. Чем привлечет пустая нас страница? Куда без ветра челноку стремиться? Встань, Низами! Твой замысел возник. Тебе укажет Хызр благой родник, И увлажнит твой самоцвет неюный Студеная вода, любовь Меджнуна.

257

Пускай прочел ты семь седьмых Корана… — Коран условно разделен мусульманским духовенством на семь частей для чтения в каждый день недели и для изучения по частям в школе.

Жалобы на хулителей

Кипи, душа! Пришла пора кипенья. Вселенной всей мое владело пенье. Зачем же я в молчанье погружен, Когда словами в бой вооружен? С любым трудом я справился доселе, Своим напевом славился доселе. Тем волшебством, что по утрам творил, Я семь седьмых Корана повторил. Владел я даром необыкновенным И назван был зерцалом сокровенным. И красноречьем острым, словно меч, Я, как Мессия, мог сердца привлечь. Стихи такого жара достигают, Что берегись их трогать, — обжигают! А те, что и без соли хлеб сожрут, В моей тени достаток свой берут. Лев не скупится львиною добычей: Сыта лисица львиною добычей. Богат мой стол, велик мой оборот, Щедротами осыпан весь народ. Завистник же со мной пиров не делит, Поэтому он всякий вздор и мелет. Всегда внизу он, словно тень, лежит И где-то сзади, словно тень, бежит. Едва начну я складывать газели, Он их подделывает еле-еле. Едва налажу строй моих касыд, Он в подражанье вяло голосит. А если обо мне сказать посмеет,— Что ж удивляться! — лжет и не краснеет. Я отдал от души вам мой чекан,— Он делает фальшивым мой чекан. Людей мартышка корчит неуклюже. Звезда и в мутной отразилась луже. На чье-то тело упадает свет,— Страдает тень, но не страдает свет. А тень любое тело искажает И мешкотно ему не подражает. Но океан, когда прозрачен сам, Дает охотно выкупаться псам. И я охотно в берег бью, как волны, Отнюдь не горьким сожаленьем полный. Я честно бью киркой и рою рвы,— Вот почему мой враг без головы. Все те, что мастерство мое порочат, Своей кончины близкой не просрочат. Когда поймали у ворот воров, Воры кричат: «Держи, народ, воров!» Так нет же! Если вправду он без денег,— Открыта дверь, пускай войдет бездельник! Когда бы я нуждался в чем-нибудь, Не постыдился б руку протянуть. Но если правлю я двумя мирами, Зачем же мне глумиться над ворами! Я подаянье нищим подаю,— Пусть расхищают житницу мою! Весь жемчуг, все сокровища ты видишь, Меня ты этим, право, не обидишь.