Пять поэм
вернуться

Низами Гянджеви
Шрифт:

Рассказ о художнике Мани. Пребывание Искендера в Китае

Я слыхал, что из Рея, в далекие дни, Шел в Китай проповедовать дивный Мани. И немало людей из народов Китая Шло навстречу к нему, и, Мани почитая, Схожий с влагою горный хрусталь на пути Положили они. Кто-то смог нанести Тонкой кистью рисунок волнистый, узорный На обманный родник, на хрусталь этот горный: Словно ветер слегка взволновал водоем, И бегущие волны возникли на нем. Начертал он и много прибрежных растений,— Изумрудную вязь прихотливых сплетений. Ехал в жаркой пустыне Мани, не в тени, Было жаждой измучено сердце Мани. Снял, склонившись, он крышку с кувшинного горла, И кувшин его длань к светлой влаге простерла. Но ведь вовсе не прочны сосуды из глин: О сверкающий камень разбился кувшин. Догадался Мани, что обманом шутливым Был источник с живым серебристым отливом. Взял он кисть, как он брал эту кисть искони, И на твердой воде, обманувшей Мани, Написал он собаку издохшую. Надо ль Говорить, как была отвратительна падаль? В ней кишели несметные черви, и страх Вызывал у людей этот вздувшийся прах. Каждый путник расстался б с надеждою всякой Выпить воду: отпугнут он был бы собакой. И когда весь Китай этот понял урок, И о жаждущих скорбь, и насмешки упрек, То постиг он Мани с его силой искусства И к Эрженгу благого исполнился чувства. Почему о Мани вновь слышна мне молва К к молве о Мани заманил я слова?
* * *
Царь с хаканом сдружились, дней множество сряду Предаваясь пиров беззаботных обряду. С каждым днем они были дружней и дружней, Люди славили мир этих радостных дней. Другу вымолвил царь: «Все растет в моей думе Пожеланье: быть снова в покинутом Руме. Я хочу, если рок не откажет в пути, Из Китая в Юнан все стоянки пройти». Так в ответ было сказано: «Мир Искендеров — Это мир не семи ли подлунных кишверов? Но стопа твоя всюду ль уже побыла? А ведь ты всем народам, всем царствам — кыбла, [419] И куда б ты ни шел, за твоим караваном Мы пойдем, государь, с препоясанным станом». Царь дивился хакана большому уму И за верность его привязался к нему. От подарков, что слал повелитель Китая, Царский пир озарялся, как солнце блистая. Послушанья кольцо в свое ухо продел Покоренный хакан: обо всем он радел. И горела душа хана ханов прямая, Солнце жаркой любви до луны поднимая. Он бы мог помышлять о величье любом, Но все более он становился рабом. Если царь одаряет кого-либо саном, Должен тот пребывать с препоясанным станом. На какие ступени ты б ни был взнесен, Все же должен быть низким твой рабский поклон. Искендер для Китая стал тучею: нужен Влажной тучи навес для рожденья жемчужин. [420] Он шелками иранских и румских одежд, На которых Китай и не вскидывал вежд, Создал ханам Китая столь ценные клады, Что цари всего мира им были бы рады. Скатертями Хосроев покрыл он весь Чин, На челе у китайцев не стало морщин. [421] Уж твердили во многих краях тихомолком, Что лишь в Чине одел всех он блещущим шелком, Царь любил узкоглазых, их дружбой даря, И срослись они с ним, словно брови царя. И клялись они все (сказ мой дружен с молвою) Лишь глазами царя да его головою.

419

…ты всем народам… кыбла… — Кыбла— направление Мекки, сторона, в которую обращаются мусульмане во время молитвы. Переносно это слово употребляется в значении «очень уважаемый человек», «тот, кому все поклоняются» (мусульманская молитва обязательно сопровождается поклонами).

420

…нужен влажной тучи навес для рожденья жемчужин— По поверью того времени, жемчужина зарождается в раковине оттого, что в месяц нисан (апрель) капля дождя пробивает толщу морской воды и попадает в ее раскрытые створки.

421

На челе у китайцев не стало морщин— Много раз повторенный здесь образ, основанный на омониме: «Чин» — Китай, «чин» — «морщина, складка».

Китайский хакан принимает у себя Искендера

Хакан устраивает пышное пиршество в честь Искендера и подносит ему всевозможные дары. Среди даров быстроногий конь, охотничий сокол и прекрасная тюркская рабыня по имени Нистандарджихан (что значит — «Нет (второй такой) в мире»). Хакан расхваливает свои подарки, а о рабыне говорит: она прекрасна и необыкновенно нежна, обладает силой и смелостью витязя и хорошо поет. Искендеру нравится ее краса, он очарован ее песнями, но вот ее воинские доблести его не привлекают. «Разве можно быть женщине крепче мужчин!» — восклицает он и тут же забывает о рабыне. Отвергнутая красавица льет слезы. Между тем войска двинулись в обратный путь. По дороге Искендер закладывает новый город — Самарканд.

После возвращения Искендера из Китая

Хорошо путешествовать, говорит Низами, видеть чужие страны, разные диковины, но еще лучше быть у себя дома, в родном городе. Искендер спешит домой. По пути к нему приходит правитель Абхазии Дувал и сообщает о нашествии русов (см. словарь — «рус») на его страну и о разгроме Дербента и Берда'а (исторически такое нашествие произошло в 944 г.: Низами в своей поэме соединяет события времени Александра — IV в. до н. э. — с этим, очевидно, хорошо известным ему по местным преданиям нашествием X в. н. э.). Сама царица Берда'а Нушабе — в плену у русов. Дувал молит Искендера о помощи и говорит, что смелые русы, если их сейчас не остановить, будут со временем угрожать и Руму. Искендер обещает спасти Нушабе и изгнать русов.

Искендер прибывает в кыпчакскую степь

Дай мне, кравчий, напитка того благодать, Без которого в мире нельзя пребывать. В нем сияние сердца дневного светила. В нем и влаги прохлада, и пламени сила.
* * *
Есть две бабочки [422] в мире волшебном: одна Лучезарно бела, а другая черна. Их нельзя уловить в их поспешном круженье: Не хотят они быть у людей в услуженье. Но коль внес ты свой светоч в укромный мой дом, Уловлю уловляемых долгим трудом.

422

Есть две бабочки… — то есть ночь и день. Низами призывает освободиться от круговращения времени.

* * *
Разостлавший ковер [423] многоцветного сада, Свет зажег от светила, и льется услада. Тот, кого породил славный царь Филикус, Услыхав от абхазца, как пламенен рус, Размышлял о сраженьях, вперив свои очи В многозвездную мглу опустившейся ночи. Все обдумывал он своих действий пути, Чтоб исполнить обет и к победе прийти. И когда рдяный конь отбежал от Шебдиза И сверкнул, и ночная растаяла риза,— Царь оставил Джейхун, свой покой отстраня, Чтобы в степи Хорезма направить коня. За спиной его — море: несчетные брони. А пустыни пути — у него на ладони. Степь Хорезма пройдя, он Джейхун перешел, И пред ним вавилонский раскинулся дол. Царь на русов спешил и в своих переходах Ни на суше покоя не знал, ни на водах. Не смыкал он очей, и, огнем обуян, Пересек он широкие степи славян. Там кыпчакских племен он увидел немало, [424] Там лицо милых жен серебром заблистало. Были пламенны жены и были нежны, Были образом солнца, подобьем луны. Узкоглазые куколки сладостным ликом И для ангелов были б соблазном великим. Что мужья им и братья! Вся прелесть их лиц Без покрова — доступность открытых страниц. И безбрачное войско душой изнывало, Видя нежных, не знавших, что есть покрывало. И вскипел в юных душах мучительный жар, И объял всех бойцов нетерпенья пожар, Все ж пред шахом, что не был на прелести падким, Не бросались они к этим куколкам сладким, Царь, узрев, что кыпчачки не чтут покрывал, Счел обычай такой не достойным похвал: [425] «Серебро этих лиц, — он подумал однажды, — Что родник, а войска изнывают от жажды». Все понятно царю: жены — влаги свежей, И обычная жажда в душе у мужей. Целый день посвятил он заботе об этом: Всех кыпчакских вельмож он призвал, и, с приветом Выйдя к ним, оказал им хороший прием, И, возвыся их всех в снисхожденье своем, Тайно молвил старейшинам: «Женам пристало, Чтобы в тайне держало их лик покрывало, Та жена, что чужому являет себя, Чести мужа не чтит, свою честь погубя, Будь из камня она, из железа, но все же Это — женщина. Будьте, старейшины, строже!» Но, услышав царя, эти стражи степей,— Тех степей, где порою не сыщешь путей, Отклонили его повеленье, считая, Что пристоен обычай их вольного края. «Мы, — сказали они, — внемля воле судьбы,— У тебя в услуженье. Мы только рабы, Но лицо прикрывать не показано женам Ни обычаем нашим, ни нашим законом. Пусть у вас есть покров для сокрытия лиц, Мы глаза прикрываем покровом ресниц. Коль взирать на лицо ты считаешь позором, Обвинение шли не ланитам, а взорам. Но прости — нам язык незатейливый дан,— Для чего ты глядишь на лицо и на стан? Есть у наших невест неплохая защита: Почивальня чужая для скромниц закрыта. Не терзай наших женщин напрасной чадрой. Ты глаза свои лучше пред ними закрой: Прикрывающий очи стыда покрывалом, Не прельстится и солнца сверканием алым. Все мы чтим Повелителя, никнем пред ним, За него мы и души свои отдадим. Верим в суд Повелителя строгий и правый, Но хранить мы хотим наши старые нравы». Искендер замолчал, их услышав ответ. «Бесполезно, — решил он, — давать им совет». Попросил мудреца всем дававший помогу, Чтоб ему он помог, чтоб навел на дорогу: Те, чьи косы как цепи, чей сладостен лик, Соблазняют, и яд их соблазна велик. Гибнет взор, созерцающий эту усладу, Как ночной мотылек, увидавший лампаду. Что нам сделать, чтоб стали стыдливей они, Чтобы скрыли свой лик? Дай совет. Осени». И познавший людей молвил шаху: «Внимаю Мудрой речи твоей, твой приказ принимаю. Здесь, в одной из равнин, талисман я создам. Сказ о нем пронесется по всем городам. Сотни жен, проходящих равниною тою, От него отойдут, прикрываясь фатою. Только надо, чтоб шах побыл в той стороне И велел предоставить все нужное мне». Или силой, иль с помощью золота, вскоре Все добыл государь, и на вольном просторе Муж, в пределах искусства достигший всего, Стал трудиться, являя свое мастерство. Изваял, всех привлекши к безлюдному месту, Из прекрасного черного камня невесту. Он чадрой беломраморной скрыл ее лик. Словно свежий жасмин над агатом возник. И все жены, узрев, что всех жен она строже, Устыдясь, прикрывали лицо свое тоже И, накинув покровы на сумрак волос, Укрывали с лицом и сплетения кос. Так имевший от счастья немало подачек Укрываться заставил прекрасных кыпчачек. Царь сказал мудрецу — так он был поражен: «Изменил ты весь навык столь каменных жен. Ничего не добился я царским приказом, А твой камень в рассудок приводит их разом».: Был ответ: «Государь! Мудрых небо хранит. Сердце женщин кыпчакских — суровый гранит. Пусть их грудь — серебро, а ланиты — что пламень, Их привлек мой кумир, потому что он камень.. Видят жены, что идол суров, недвижим, И смягчаются в трепете сердцем своим: Если каменный идол боится позора И ланиты прикрыл от нескромного взора, Как же им не укрыться от чуждых очей, Чтобы взор на пути не смущал их ничей! Есть и тайна, которою действует идол, Но ее, государь, и тебе я б не выдал!» Изваяньем таинственным, в годах былых, Был опущен покров на красавиц степных. И теперь в тех степях, за их сизым туманом, С неповерженным встретишься ты талисманом. [426] Вкруг него твой увидит дивящийся взор Древки стрел, словно травы у сонных озер. Но хоть стрелам, разящим орлов, нет и счета,— Здесь увидишь орлов, шум услышишь их взлета. И приходят кыпчаков сюда племена, И пред идолом гнется кыпчаков спина. Пеший путник придет или явится конный,— Покоряет любого кумир их исконный. Всадник медлит пред ним, и, коня придержав, Он стрелу, наклоняясь, вонзает меж трав. Знает каждый пастух, прогоняющий стадо, Что оставить овцу перед идолом надо. И на эту овцу из блистающей мглы Раскаленных небес ниспадают орлы. И, когтей устрашаясь булатных орлиных, Ищут многие путь лишь в окрестных долинах. Посмотри ж, как, творя из гранитной скалы, Я запутал узлы и распутал узлы.

423

Разостлавший ковер… — то есть рассказчик, сам Низами.

424

Пересек он широкие степи славян.// Там кыпчакских племен он увидел немало — Кыпчаки— тюркское племя, которое наши предки называли «половцами». В XI веке равнины к северу от Кавказского хребта носили название «Кыпчакская степь». Следует отметить, что здесь Низами, очевидно, умышленно переносит действие в родные ему места. Это такого же типа сознательный поэтический анахронизм, как изображения воинов у распятия Христа в костюмах XV–XVI веков на итальянских картинах эпохи Возрождения. Так Низами приближает Искендера к себе, своему окружению. Следует отметить, что первая жена Низами была кыпчачка, и подарил ее поэту правитель Дербента, а разграбление Берда'а русами за сто лет до рождения Низами было ему, конечно, хорошо известно по местным преданиям, о походе же русов на Закавказье в 1170 году он не мог не знать.

425

Счел обычай такой не достойным похвал… — Ср. прим. к стр. 596 — о введении Искендером чадры в Иране. Низами, очевидно, слыхал от своей первой жены, кыпчачки Аппак, что тюрчанки-кочевницы не носят чадры. В кочевой быт этот обычай в действительности так почти и не вошел, несмотря на противоположные утверждения Низами.

426

…теперь в тех степях… встретишься ты талисманом. — Возможно, Низами что-то знал о «скифских каменных бабах» прикаспийских степей или же о «золотой богине» тюркских племен и на этой основе создал свою поэтическую легенду.

Прибытие Искендера в область русов

Предводитель русов Кинтал, узнав о том, что войско Искендера подступило к пределам его земли, собирает девятисоттысячное войско и воодушевляет его речами о богатстве войска румийцев, которое достанется русам, и об изнеженности румийцев. Искендер в это время проводит военный совет, вспоминает свои победы и подбадривает войско.

Искендер вступает в борьбу с племенами русов

Обращенную в киноварь быструю ртуть Дай мне, кравчий; я с нею смогу заглянуть В драгоценный чертог, чтоб, сплетаясь в узоры, Эта киноварь шахские тешила взоры.
* * *
Так веди же, дихкан, все познав до основ, Свою нить драгоценных, отточенных слов О лазурном коне, от Китая до Руса Встарь домчавшего сына царя Филикуса, И о том, как судьба вновь играла царем И как мир его тешил в круженье своем.
* * *
Продавец жемчугов [427] , к нам явившийся с ними, Снова полнит наш слух жемчугами своими: Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост, Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост. Нет, царю не спалось в тьме безвестного края! Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая. Мрак свернул свой ковер; его время прошло: Меч и чаша над ним засверкали светло. От меча, по лазури сверкнувшего ало, Головою отрубленной солнце упало. И когда черный мрак отошел от очей, С двух сторон засверкали два взгорья мечей, Это шли не войска — два раскинулось моря. Войско каждое шло, мощью с недругом споря. Шли на бой — страшный бой тех далеких времен, И клубились над ними шелка их знамен. Стала ширь меж войсками, готовыми к бою, В два майдана; гора замерла пред горою. И широкою, грозной, железной горой По приказу царя войск раскинулся строй. Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча, До небес пламенеющих вскинулась туча. Занял место свое каждый конный отряд, Укреплений могучих возвысился ряд. Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом, Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом. Кадар-хан и фагфурцы, глядящие зло, Под знамена на правое встали крыло. И с крылатыми стрелами встали гулямы,— Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы. Впереди — белый слон весь в булате, за ним Сотни смелых, которыми Властный храним. Царь сидел на слоне, препоясанный к бою. Он победу свою словно зрел пред собою. Краснолицые русы сверкали. Они Так сверкали, как магов сверкают огни, Справа были хозары, буртасов же слева Ясно слышались возгласы, полные гнева, Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды Замыкали все войско аланов ряды. Посреди встали русы; сурова их дума: Им, как видно, не любо владычество Рума! С двух враждебных сторон копий вскинулся лес, Будто остов земли поднялся до небес. Зыкал колокол русов, — казалось, в том звуке Стон индийца больного, терпящего муки. Гром литавр разорвал небосвод и прошел В глубь земли, и потряс ужаснувшийся дол. Все затмило неистовство тюркского ная, Мышцам тюрков железную силу давая. Ржанье быстрых коней, в беге роющих прах, Даже Рыбу подземную бросило в страх. Увидав, как играют бойцы булавою, Бык небесный [428] вопил над бойцов головою. Засверкали мечи, словно просо меча, И кровавое просо летело с меча. Как двукрылые птицы, сверкая над лугом, Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам. Горы палиц росли, и над прахом возник В прах вонзившихся копий железный тростник. Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов, Омывали врагов наконечники дротов. Заревели литавры, как ярые львы; Их тревога врывалась в предел синевы. Растекались ручьи, забурлившие ало. Сотни новых лесов острых стрел возникало,— Стрел, родящих пунцовые розы, и лал На шипах каждой розы с угрозой пылал. Все мечи свои шеи вздымали, как змеи, Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи. И раскрылись все поры качнувшихся гор, И всем телом дрожал весь окрестный простор. И от выкриков русов, от криков погони, Заартачившись, дыбились румские кони. Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус? И Платон перед ним не Платон [429] — Филатус. Но румийцы вздымали кичливое знамя И мечами индийскими сеяли пламя. Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою: Целый мир задыхался в ужасном бою. Где бегущий от боя поставил бы ноги? Даже стрелам свободной не стало дороги. С края русов на бой, — знать, пришел его час,— В лисьей шапке помчался могучий буртас. Всем казалось: гора поскакала на вихре. Чародейство! Гора восседала на вихре! Вызывал он бойцов, горячил скакуна, Похвалялся: «Буртасам защита дана: В недубленых спокойно им дышится шкурах. Я буртасовством славен, и мыслей понурых Нет во мне. В моих помыслах буря и гром. Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком. С леопардами бился я в скалах нагорных, Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных. Словно лев, я бросаю врагов своих ниц, Не привык я к уловкам лукавых лисиц. Длань могуча моя и на схватку готова, Вырвать бок я могу у онагра живого. Только свежая кровь мне годна для питья, Недубленая кожа — одежда моя. Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою. Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою! И китайцы и румцы спешите ко мне: Больше воска в свече — больше силы в огне. «Ты того покарай, — обращался я к богу,— Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!» Грозный вызов услышав, бронею горя, Копьеносец помчался от войска царя, Но хоть, может быть, не было яростней схваток,— Поединок двух смелых был молнийно краток; Размахнулся мечом разъяренный буртас,— И румиец с копьем своей жизни не спас. Новый царский боец познакомился с прахом, Ибо счастье владело буртаса размахом. И сноситель голов, сам царевич Хинди, У которого ярость вскипела в груди, Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком, Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком. Долго в схватке никто стать счастливым не мог, Долго счастье ничье сбито не было с ног. Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку И всей силой стремясь кончить жаркую схватку, Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч Наземь голову сбросил сверкающий меч. Новый выступил рус, не похожий на труса, Со щитом — принадлежностью каждого руса. И кричал, похваляясь, неистовый лев, Что покинет он бой, всех врагов одолев. Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе: Час победы настал — вновь один был царевич: Новый рус на врага в быстрый бросился путь, Но на землю упал, не успевши моргнуть. Многих сбил до полудня слуга Искендера, Так порою газелей сбивает пантера. Горло русов сдавил своим жаром Хинди. Нет, из русов на бой не спешил ни один! И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь, Жаркой кровью и потом покрытый по пояс. Обласкал его царь и для царских палат Подобающий рейцу вручил он халат. И умолкли два стана, и пристальным взором Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.

427

Продавец жемчугов… — то есть рассказчик, поэт, сам Низами (стихи — жемчуга).

428

Бык небесный… —созвездие Тельца, упомянутая Рыба — та, на которой, по поверью, покоится земля.

429

И Платон перед ним не Платон — Филатус— Не совсем ясный стих, построенный на неполной омонимии: Филатун (Платон) — Филатус. Филатус — персонаж романтической поэмы «Вамик и Азра» Унсури, учитель Азры, разумеется, несравнимый с Платоном.