— Караульный я, что ли?

— Садись. Давно бы догадаться надо.

— Я, может, спать хочу.

— Спи, пожалуйста. Ложись и спи.

Шобик неохотно лег на спину, положив больную руку на грудь, и закрыл глаза.

Андреев примостился в сторонке, чтоб написать в газету. Хотелось написать с подъемом, чтоб слова волновали, чтобы разбередили сердце даже самого унылого. Но не клеилось. На ум приходили обыкновенные слова, ничего взрывного в них не таилось. Хотелось написать о том, что в отряде подобрался замечательный народ. Храбрые, отчаянные ребята, уже показали противнику свою силу и еще покажут! Фашистов хотя и много, хотя они и вооружены до зубов, все равно они боятся нас, потому что они разбойники, грабители, а грабители всегда боятся правосудия. Открытого боя не переносят. Вчера сунулись и получили по зубам, всегда так и будет. Самое трудное позади. Скоро доберемся до своих — недалеко уже, надо приложить последнее усилие.

Как бы мучительно с непривычки ни писалось, Григорий одолел эту трудность. Написанное отдал Феликсу. Тот, прочитав, сказал:

— Неплохо. Можно кое-где поправлю?

— Конечно!

— Карикатуру можно? Шобика хочу высмеять.

Шобик, услыхав, сел и возразил:

— А что я сделал?

— Рисуй, — разрешил Андреев, — да похлеще.

— Что я такое сделал? — ныл Шобик. — Чего вы от меня хотите?

— Ты откуда такой взялся? — спросил Андреев: или притворяется простачком, или действительно недоумок, придурковатый? Нет, не придурковатый. В серых глазах затаилась злая хитрость. Феликс его раскусил правильно.

— А что?

— Спрашиваю — отвечай!

— Смоленский я.

— По-моему, смоленские от тебя откажутся.

Шобик взглянул на Андреева быстро и так же быстро отвел глаза. Опять лег, протянув:

— Не откажутся.

Через час листок был готов. Феликс сделал второй экземпляр. Один остался у Феликса — он взялся наблюдать, чтобы передавали по цепочке. Другой экземпляр пустил по рукам Андреев.

Немного погодя Григория разыскал Игонин, запросто, как раньше, хлопнул по спине:

— Молодец, Гришуха! Я всегда говорил, что ты башковитый! Талант! Кто это тебя надоумил написать листок? Сам? Определенно талант!

— Читал?

— Я? Нет, где там! До меня очередь не дошла. Погляди на ребят — заулыбались! Здорово Шобика пропесочили. Кто рисовал?

— Феликс.

— Ах ты, дьявол возьми! Он начинает мне нравиться!

Андреева согрела грубоватая похвала Игонина.

Один вернулся в сумерки: солнце спокойно нырнуло за горизонт, и мир погрузился в синюю дымку. Парень был доволен самостоятельной вылазкой. Его так и распирало с ходу рассказать о виденном. Но мужественно сдерживался. Сначала обулся, опоясался ремнем, приладил пилотку, вернул Игонину пистолет и только после этого раскрыл небольшую, завернутую в тряпицу посылку. То была фуражка с красным околышем.

— Вам, товарищ командир.

Игонин обрадовался. В деревне достал замасленную, замызганную пилотку, да и та мала была: еле держалась на макушке. Примерил фуражку: будто на него шили.

— Спасибо!

— Это дед подарил. Какой-то командир оставил, когда наши отходили. Разрешите доложить?

— Давай.

— Добрался до деревни свободно, — начал Олин. — Гляжу — ни души! Ни-икого! Я к хате, а там здоровенный кобелина. И на меня. Я за пистолет. Хотел расколоть ему черепок. Но тут вышел из хаты дед. Уставился на меня, я на него.

— Ты к делу, и покороче, — перебил Игонин.

— Пусть, — улыбнулся Андреев. — Рассказывай, рассказывай.

— Я говорю: «Дед, немцы есть?» А он отвечает: «Немае, немае германа». Зову деда в хату, неудобно торчать на улице. Узнал: немцев в деревне нет, но по большаку ездят постоянно. Проводником пойдет сам.

— Добре!

— Товарищ командир!

— Что еще?

— Там пленных привели.

— Каких?

— Наших. Немцы привели. В амбар на ночевку загнали.

— Эх ты, разведчик, — не удержался от упрека Игонин. — С этого и начинать следовало!

— Вы ж о проводнике...

— Ладно, ладно. Немцев много?

— Взвод будет. Наших человек пятьдесят.

Игонин взглянул на Андреева:

— Что, Гришуха, бьем?

— А вдруг...

— Ерунда! Хуже того, что было, не будет. Огнем нас уже опалили, мы теперь огнеупорные. Будь здоров!

В сумерки Олин вывел отряд на околицу. Там залегли, вызвали деда. Он явился готовый в далекий опасный путь: в длиннополом пиджаке, с котомкой за плечами, с батожком в руке. Узнав, что бойцы хотят сначала освободить пленных, а потом уже отправляться в дорогу, перекрестился и произнес:

— Божье дело.

Потом отозвал Игонина в сторонку и сказал, что его хотят видеть «цивильные паны».

— Какие еще паны? — нахмурился Петро.

Дед ничего толком объяснить не мог или не хотел, твердил свое.

— Вот еще на мою душу. Где они?

Петро и моргнуть не успел, как дед, с проворством молодого, растаял в темноте и вскоре появился с двумя «цивильными панами». Насколько мог разглядеть их Андреев, были они молодые — лет под тридцать каждому, оба высокого роста, немного сутулые. Один был в шляпе, в пиджаке, в вышитой белой косоворотке. И с усами. А второй немного смахивал на военного — в толстовке, в галифе, сапогах, но на голове носил обыкновенную кепку. Усатый назвался Жлобой, а полувоенный Ивановым.