А теперь вот лежит Петро на спине, хмурит в раздумье лоб, кусает губы. Наверно, все еще переживает вчерашний налет на станцию, оценивает самого себя — где правильно распорядился, где неправильно, может, лучше было сделать так, а не иначе. И наверно, напоминает старшину Берегового или капитана Анжерова: ох, зря изводил он старшину, ох, напрасно ворчал на капитана. Присматриваться надо было к ним, учиться: любое доброе дело перенять — всегда в жизни пригодится. Теперь вот ему самому на плечи свалилась забота и учиться не у кого.

Нет, сильно изменился за последнее время Петро в глазах Андреева. Даже походка стала другой. Раньше Петро шагал по земле как-то бездумно и легко, а сейчас ступал тяжело, раздумчиво, будто на плечах непомерная тяжесть, будто забота отняла былую легкость.

И такой Петро больше нравился ему. Сейчас, наблюдая исподтишка за ним, переживал непередаваемую радость из-за того, что рядом с ним находится такой хороший друг. Что ж поделаешь — такое прилипчивое сердце было у Григория.

Бойцов разместили по хатам. На совете командиров решили устроить суточный отдых. Пусть люди выспятся, подкрепятся хорошенько, приведут себя в порядок.

Со стариком-проводником распрощались тепло. Петро перед строем объявил ему благодарность. Старик прослезился, долго сморкался в тряпку, силился что-то сказать, но не смог от волнения.

— Прощайте, сынки, — сказал кланяясь бойцам. — Возвращайтесь, будемо ждать.

— Вернемся, папаша, — заверил Петро. — Обязательно вернемся.

Григорий и Петро долго мараковали, как отблагодарить старика, и наконец сошлись на одном: отдать ему кисет Семена Тюрина. Проводник не взял, но Андреев принялся убеждать:

— Возьмите, дедуся. Это не простой кисет. Это кисет нашего друга, а друг похоронен в этих лесах. Берите и верьте нашему слову: мы вернемся. А вы посмотрите на кисет, вспомните нас, наше твердое обещание. Может, полегчает на сердце. Возьмите кисет, не обижайте нас.

Старик принял кисет из рук Андреева, запрятал за пазуху — в самое надежное место, попрощался с бойцами и, тяжело опираясь на батожок, сильнее прежнего сгорбившись, поковылял в обратный одинокий путь.

— Жди нас, папаша! — крикнул вслед Игонин. Старик обернулся, помахал шляпой, перекрестился. И двинулся дальше. Вскоре его сгорбленная фигура затерялась среди мелкого березняка, который отгораживал деревню от кондового хвойного леса.

Григорий и Петро, после того как проводили старика и распустили по хатам бойцов, остались вдвоем, пожалуй, впервые за последние дни. В хату не пошли, а выбрались огородами на бережок сонной, заросшей у берегов кувшинкой и ряской речушки и уселись на траву. Саша хотел было идти с ними, но остановился в нерешительности у хаты: возможно, у командиров секретный разговор, которому он может помешать. Так и остался стоять у хаты на тот случай, если вдруг потребуется. Все-таки связной из Саши получался исправный.

Но у друзей никаких военных секретов не было, просто им захотелось остаться одним, тем более у Игонина был к Григорию разговор. К нему Петро готовился исподволь, да вот все никак не мог начать, настолько это был трудный разговор, но и очень важный, конечно. Да и мешали постоянно, а Петро не хотел, чтобы слушали другие, он нуждался только в поддержке или совете Гришухи, которого любил и которому верил, как самому себе.

И вот сейчас, подняв камушек и бросив его в речушку — камушек упал на широкий лист кувшинки и застрял на нем, — Петро сказал:

— Я, понимаешь, много думал, а сам не могу решить, правильно ли думал. Об этой войне. Кто мы с тобой такие?

— Люди, — улыбнулся Григорий. — Советские люди.

— Это ты мне про политграмоту. Ясно, что советские. Вот я, Петро Игонин, двадцатого года рождения, в жизни еще не успел ничего сделать, хотя за все хватался, всего хотел. Вот я, скажи откровенно, могу вступить в партию?

— В партию? — Григорий повернулся к Петру. — Ты серьезно?

— О таких вещах я говорю только серьезно. Учти!

— Откровенно? Не знаю, Петро.

— То-то и оно. А я поскитался эти дни по лесу, понаблюдал за людьми. В мирной обстановке все мы хорошие. Плохим легко прятать плохое. С виду вроде человек ничего, свойский, языком молоть мастак, вот как тот Шобик. А попали в лес, хлебнули горя, сразу обнажилось, дрянь наружу и вылезла.

— К чему это ты? — не понял Андреев.

— А ни к чему. Если уж говорить, то обязательно уж к чему-то? Возьми капитана Анжерова. Таким людям цены нет, я за таких на все муки пойду, лишь бы они жили. А пуля, она не выбирает. Нет Анжерова, а я на него походить хочу. Вот вы тогда на собрание ходили, а я чуть не плакал от обиды.