Игонин приказал:

— Всех разуть! Быстрее!

Среди пленных поднялся переполох. Они видели, что сделали русские с фельдфебелем после того, как сняли с него сапоги. Страх обуял их. Неужели с ними поступят так же? Голубоглазый детина упал на колени и, обливаясь слезами, скороговоркой забормотал непонятно, обращаясь к Игонину.

— Чего он лепечет?

— Пощады просит. Говорит, рабочий из Гамбурга. Мать осталась.

— Все они сейчас за рабочих будут себя выдавать. И про мать вспомнил. Передай: не тронем. Волос не упадет с головы, хотя следовало бы не волос вырвать, а голову срубить.

Немцы не поверили Игонину. Сапоги с короткими, но широкими голенищами свалили в одну кучу. Топтались босиком, ожидали решения своей участи.

— Спроси, Феликс, еще этого: с какого он года? — попросил Игонин.

Феликс перевел вопрос, немец торопливо ответил. Григорий в школе изучал немецкий язык, но основательно успел его забыть. Однако кое-что в памяти удержалось. Услышав слова «таузенд» и «цванциг», догадался без перевода: этот голубоглазый детина с двадцатого года. «Ровесник», — подумал Андреев и сказал Феликсу:

— Узнай, чего надо ему у нас? Ему лично. Жил бы себе в Гамбурге.

Немец что-то залепетал, то и дело сбиваясь, поглядывая на своих товарищей. Те хмуро молчали, боялись оторвать от земли глаза. Детина часто упоминал имя Гитлера: видно, всю вину свалил на своего фюрера. Игонин усмехнулся.

— Теперь чуть что — Гитлер у них будет виноват. Как будто Гитлер без них полез бы воевать.

Петро повернулся к Миколе и, кивнув на груду сапог, подмигнул:

— Живем, друг! Любые выбирай.

— Самое безотказное снабжение в наших условиях, — согласился тот.

Феликс помог Грачеву построить пленных, и вот они, босые и понурые, выстроились на дороге в две шеренги. Петро прошелся вдоль строя. Немцы, привыкшие к повиновению, заученно повертывали головы в его сторону, что называется, ели глазами грозное начальство. Стоит этому начальнику шевельнуть пальцем, и всех их отправят догонять фельдфебеля.

— Скажи им, — обратился Петро к Феликсу, — чтоб катились отсюда ко всем чертям. И пусть больше не попадаются. И пусть бога молят, что некуда нам их деть. Передал?

Пленные не шелохнулись. Грачев посоветовал Феликсу скомандовать сначала «налево», а потом «бегом». Паренек так и сделал. Немцы выполнили команды автоматически. Но, удостоверившись, что в них не стреляют, ускорили бег, рассыпали строй и вот уже удирали во весь дух нестройной толпой, как будто бежали кросс.

Микола скрежетал зубами. Петро спросил его:

— Ты чего?

— А они с нами так обращаются?

— Ладно, ладно, — улыбнулся Петро. — Не надо злиться. То мы. Понимать надо.

...Отряд продолжал путь. Микола, Петро, Григорий щеголяли в сапогах. Саша подобрал превосходный «Цейс», принадлежавший офицеру, который гарцевал на коне, и отдал Игонину. С биноклем Петро выглядел внушительно — настоящий командир!

То была последняя стычка отряда с фашистами. Через сутки прибыли на маленькую, окруженную глухим лесом станцию Старушки. Действительно, распоряжался здесь комендант Богдан, шустрый краснощекий старикашка, потерявший руку еще в гражданскую войну. Он позвонил в Калинковичи, и через день к Старушкам радостно пыхтя и лязгая, подкатил старый паровоз «овечка» с десятком «телячьих» вагонов. Ребята обрадовались ему, как великому чуду, приветливо махали усатому мрачному машинисту. Отряд погрузился и помчался к своим. Бойцы пели песни. В головном вагоне, в котором ехали Игонин, Андреев, Микола, Саша Олин, чаще всех пели «Трех танкистов», любимую песню командира. Теперь эта песня напоминала еще и Анжерова, и Романа Цыбина, и Семена Тюрина.

До Гомеля добрались без происшествий. Правда, объявляли два раза воздушную тревогу. Первая тревога оказалась ложной — летела эскадрилья советских самолетов. За все дни войны бойцы лишь второй раз видели самолеты, на крыльях которых алели родные звездочки. Махали пилотками, прыгали от радости, кричали, будто летчики могли увидеть с большой высоты буйную радость людей, только что совершивших рейд по лесам Белоруссии. А вторая тревога? Из-за леса неожиданно вынырнул какой-то приблудный фашистский самолетишко. Его обстреляли из винтовок, а он даже не огрызнулся: наверно, не до того было.

В Гомель прибыли свежим июльским утром, промаршировали по тихим тенистым улицам до Сожи, По железнодорожному мосту перебрались на ту сторону.

В диком сосновом парке, раскинувшемся в Ново-Белицах, располагался формировочный пункт. О прибытии неведомого, но боевого отряда на пункте уже каким-то путем узнали. Приготовились к встрече. Вышедшие из окружения красноармейцы, но не определившиеся еще по частям, а также вновь мобилизованные белорусы столпились возле входной арки. Начальник формировочного пункта, седеющий, высокий, подтянутый полковник с орденом Боевого Красного Знамени на гимнастерке, стоял на крыльце домика, где располагался штаб. Несколько штабных маячили за его спиной. Рядом с полковником стоял батальонный комиссар Волжанин, в новеньком, с иголочки обмундировании, на левом рукаве алела звездочка. Повязка на лбу еще была свежая, недавно наложенная. Лицо у комиссара осунувшееся, но по-прежнему приветливое.