«При чем тут евреи?» — не удивившись тому, что «начался второй тридцать седьмой год», подумала я.

Фира добивалась свидания с братом. Захватив для Сени свою бывшую лагерную телогрейку, я пошла вместе с нею. Сенины объяснения подтвердили то, что могло именоваться только сатанинским психозом власти.

— Обвинений новых никаких, — сказал он. — Все те же, что были при первом аресте. Увозят для допросов в Сыктывкар. Из другой камеры получил записку от Толубенко. Пишет, что новых обвинений тоже не предъявили. Сказали: вышлют в Сибирь на пожизненное поселение.

«Обвинения те же. Новых не предъявляют!» И человек опять в тюрьме.

Таких, которые отказались бы верить в то, что отсидевших по приговору десять лет арестовывают вторично, все за то же — «ни за что», не было. Опытом своим поверили: «Так было, так есть и будет».

В Сыктывкаре арестовали Миру Гальперн. Следом за ней — ее мужа Алексея Линкевича. В Курске отыскали и вторично арестовали Тамару Цулукидзе. Страх ареста и ссылки снова повис над нами на все двадцать четыре часа в сутки. Заготовляли сухари. Ждали.

Нет, то был не тридцать седьмой год! Шел пятидесятый! Было чуть тише. Добивали уже не таких в расцвете сил, какими были в тридцать седьмом, а недобитых. Обирали обобранных и, как в той притче о податях, уже не плакали. Смеялись. Во всяком случае, пытались.

— 0-ля-ля! На сегодня мы, кажется, живы! — приговаривала приятельница-француженка каждый вечер. Остроумный человек Лев Фруг шутил:

— Гадаете, по какому принципу забирают, голубчики? Без оных! Давайте-ка лучше купим сами билет до Красноярска. Заявимся к властям: вот, мол, прибыли! И столыпинский не понадобится!

Из Усть-Куломского театра вернулись уволенные оттуда Хелла Фришер и китаец Шань. Шань чудом устроился в Сыктывкарский театр кукол. Румын Тарно, занимавший должность фармацевта при железнодорожной поликлинике на станции Микунь, устроил в амбулаторию сестрой-хозяйкой Хеллу. Оба стали усиленно хлопотать о месте для меня. И «интернациональные» связи выручили.

Меня вызвали на переговоры, вызвали как раз в тот момент, когда Колюшку наконец положили в цолповский стационар.

Микунь, где находилась поликлиника, отстоял от Княж-Погоста на сто километров. Уезжать в момент, коща Коля так остро нуждался в помощи, казалось немыслимым. Но поддерживать его при туберкулезе желез надо было хотя бы усиленным питанием. Для этого требовался заработок. В Микуни же главврач пообещал взять меня санитаркой.

— Оклад триста рублей. Жилья нет. И не обещаю. Через пару месяцев смогу вас перевести на должность медстатистика.

Я согласилась.

Хеллу приютили супруги Шпаковы. В двухкомнатной квартире большую занимали они, маленькую — геолог. Хелла спала в кухне на полу слева. Мне положили матрац справа.

Теперь Колюшка мог за меня не волноваться.

«Работаю. Живу в тепле и уюте. Со мной все устроилось. Главная забота у нас одна: твое здоровье! И еще раз оно! Я и лекарства тебе здесь смогу доставать, какие понадобятся!»

В самом деле, добрый аптекарь Тарно обещал выписывать все, что будет нужно. Как работник железнодорожной поликлиники я получила бесплатный проездной билет до Княж-Погоста. Накануне выходного дня мчалась туда. Ночевала у Клавы. Искала встреч с кем-либо из зоны: чтобы передать в лазарет еду, разузнать о Колюшкином здоровье.

Я укоряла его за то, что он не ответил матери. Колюшка обещал, но… оттягивал. И вдруг, как смерч, — письмо правды. Я читала и не верила написанному:

«Мне очено плохо, Том! Я не могу тебе не сказать этого. Жалко, что ты уже сообщила маме о моем существовании. Может, и не надо было тревожить затянувшиеся раны. Какая ей, уже старенькой, больной и одинокой, польза от меня? Вот человек, поистине проживший жизнь в беспросветной бедности и ежедневном горе. Мой родной, прости за это письмо. Я долго не находил в себе сил написать его таким. Но все несу к тебе. Мне очень тяжело. И не только сегодня, но и вчера, позавчера. Опухоли остались прежними… появилась температура».

В Княж-Погосте я разыскала адрес лагерного врача. Незнакомая женщина-врач приняла враждебно. Я просила выслушать меня, сделать для Колюшки и положенное и невозможное, подсказать, какие нужны лекарства. «Ему только тридцать два года! Он талантлив! Добр! Красив! Прошел войну. Наша любовь победила лагерь. Я нашла его мать. После десяти лет мать обрела сына. Его необходимо поставить на ноги. Умоляю вас…»

Постепенно она оттаяла.

— У него туберкулез желез. Неприятно. Но… ничего. Могу отправить его на туберкулезную колонну.