Анджелика была высока, безупречно сложена и щедро наделена природой; кожа ее, должно быть, благоухала свежими сливками, на которые походила цветом; ее детский рот напоминал о вкусе земляники. Из-под пышных, рассыпающихся мягкими волнами волос цвета ночи, подобно утренней заре, сверкали зеленые глаза, неподвижные, как пустые глазницы статуй, и, пожалуй, такие же жестокие. Она ступала медленно, колыхая своей широкой белой юбкой, полная невозмутимости и чувства непобедимости, присущих женщине, уверенной в собственной красоте. Лишь много месяцев спустя стало известно, что в минуту своего триумфального появления она готова была упасть в обморок от страха.

Не обратив внимания на князя, который подбежал к ней, обойдя мечтательно улыбавшегося Танкреди, она приблизилась к креслу княгини, и тогда только великолепная спина девушки изогнулась в легком поклоне. Эта форма вежливости, не принятая в Сицилии, на мгновение придала очарование экзотичности ее деревенской красоте.

— Анджелика моя, как давно я тебя не видела. Ты очень изменилась, и совсем не к худшему, — сказала княгиня, не веря своим глазам и припоминая неухоженную тринадцатилетнюю дурнушку, которую видела четыре года тому назад; она никак не могла сочетать образ ребенка с томной девушкой, стоявшей перед ней теперь.

Князю незачем было приводить в порядок свои воспоминания; ему пришлось лишь внести поправку в предсказания: удар, нанесенный его гордости фраком отца, теперь был повторен дочерью; но на этот раз речь шла не о черном сукне, а о матовой коже мелочно-белого цвета, причем скроенной великолепно!

Призывный клич женской красоты не застал врасплох старого боевого коня: он обратился к девушке с той изысканной почтительностью, какую употребил бы в разговоре с герцогиней Бовино или княгиней Лампедуза.

— Мы счастливы, синьорина Анджелика, видеть в своем доме столь прекрасный цветок. Надеюсь, мы часто будем иметь удовольствие встречать вас у себя.

— Спасибо, князь. Ваша доброта ко мне равна доброте, которую вы всегда выказывали моему дорогому папе. — Голос у нее был красивый, низкий, может, она только слишком за ним следила; флорентийская школа стерла следы агриджентского акцента, от сицилийского диалекта оставалась лишь резкость произношения согласных, которая, впрочем, превосходно гармонировала с ее чистой, но несколько тяжелой красотой. Во Флоренции ее научили в беседе опускать „ваше превосходительство“.

К сожалению, мы мало что можем сказать о Танкреди; будучи представлен доном Калоджеро, он пустил в ход огонек своего голубого глаза, с трудом удержавшись от желания поцеловать руку Анджелики, затем вернулся к прерванному разговору с синьорой Ротоло, но не понимал уже ничего из того, что слышал.

Падре Пирроне, сидя в темном углу, размышлял о святом писании, однако в этот вечер перед ним чередой проходили одни Далилы, Юдифи и Эсфири.

Средняя дверь гостиной распахнулась, и дворецкий провозгласил: „Бед тов“.

Эта загадочные звуки должны были означать, что обед готов.

Разнородная компания направилась в столовую.

Князь был слишком опытен, чтоб предлагать гостям-сицилийцам, в деревне, расположенной в глубине острова, обед, который начинался бы супом, — он нарушил это правило высокой кухни с легкостью, объясняемой тем, что такое нарушение соответствовало и его собственным вкусам. Но чрезмерно настойчивые слухи о варварском иноземном обычае подавать на первое бульон достигли ушей влиятельных лиц Доннафугаты, которые по этой причине перед началом торжественных обедов трепетали от страха.

Вот отчего лишь четверо из двадцати сидевших за столом воздержались от выражений приятного удивления, когда три лакея в зеленых, расшитых золотом ливреях и напудренных париках внесли каждый по огромному серебряному блюду, на котором, подобно башне, возвышались запеченные „литавры“ из макарон. Те четверо были князь и княгиня, которые знали, что будет подано; Анджелика, которая была слишком взволнована, и Кончетта, у которой не было аппетита. Все остальные (как нам ни жаль, но в том числе и Танкреди) выразили испытанное ими чувство облегчения самыми различными способами — от напоминавшего Звуки флейты восторженного похрюкивания нотариуса до громкого визга Франческе Паоло.

Впрочем, грозный взгляд хозяина дома, оглядевшего стол, тотчас же положил конец этому непристойному изъявлению восторга.

Но если на минуту позабыть о благовоспитанности, то придется сказать, что лицезрение этих монументальных изделий из макарон вполне оправдывало дрожь восхищения. Коричневатое золото корки, благоухание сахара и корицы являлись лишь прелюдией к чувству блаженства, которое вас охватывало, как только нож разрезал корку: сначала оттуда вырывались пары, полные ароматов, затем появлялись на свет божий цыплячьи печеночки, крутые яйца, тонко нарезанные ломти ветчины и куриного мяса вперемежку с трюфелями, запеченными вместе с маслянистыми, горячими макаронами небольшой длины, которым мясной соус придавал великолепный вид замши.