Начало обеда, как принято в провинции, прошло в сосредоточенном молчании. Монсеньер осенил себя крестом и без лишних слов бросился в атаку. Органист вкушал столь соблазнительную еду с закрытыми глазами: он был признателен создателю за то, что ловкость на охоте за зайцами и бекасами порой доставляет ему подобные наслаждения, и думал лишь о том, что на деньги, которые стоит каждое из этих блюд, он с Терезиной мог бы прожить целый месяц.

Прекрасная Анджелика, позабыв о тосканских лепешках из каштановой муки, а отчасти и о своих хороших манерах, поглощала макароны с аппетитом своих семнадцати лет и с той энергией, которую допускала необходимость держать вилку за середину ручки.

Танкреди, накручивая на вилку ароматные макароны, пытался было сочетать радости обжорства с предвкушением поцелуев Анджелики, своей соседки по столу, однако, быстро убедившись, что подобный опыт ему противен, решил вернуться к своим мечтам лишь за сладким. Князь, хоть и был поглощен созерцанием Анджелики, сидевшей напротив, все же — единственный из всех за столом — заметил, что макароны слишком перегружены начинкой, и решил завтра сказать об этом повару; остальные ели бездумно, даже не догадываясь, что обед казался им еще вкусней оттого, что в дом проник ветерок чувственности.

Все были спокойны и довольны. Все, кроме Кончетты. Да, она обняла и расцеловала Анджелику, она отвергла ее обращение на „вы“, напомнив, что в детстве они были на „ты“, но словно кто-то раскаленными щипцами рвал на части ее сердце под бледно-голубым лифом; в ней заговорила неистовая кровь Салина. За гладким лбом скрывались отравленные ядом видения.

Танкреди, сидя между ней и Анджеликой, с щепетильной вежливостью человека, ощущающего свою вину, поровну расточал своим соседкам взгляды, комплименты и остроты; но Кончетта чувствовала, ощущала всем своим животным естеством ток желаний, шедший от него к этой втируше, и хмурая складка меж ее лбом и носом все углублялась; ей хотелось умереть, но с той же силой хотела она убивать. Женщина до мозга костей, она придиралась к мелочам: отметила, с какой вульгарностью Анджелика поднимала кверху мизинец, держа в руке бокал; не прошла мимо красноватого родимого пятнышка на шее, не оставила без внимания незавершенную попытку достать пальцами кусочек пищи, застрявшей между белоснежными зубами; с еще большим удовольствием она подметила некоторое тугоумие своей соперницы.

Теперь она хваталась за эти мелочи в надежде и отчаянии, подобно тому, как падающий с лесов каменщик пытается уцепиться за жестяную водосточную трубу, не понимая, сколь незначительными все эти пороки становились в горниле чувственного влечения. Она надеялась, что Танкреди также заметит их и у него возникнет отвращение к столь явным следам разницы в воспитании. Танкреди это подметил, но, увы, без всяких результатов.

Он дал себя увлечь физическому желанию, разбуженному у пламенной его молодости красотой этой женщины, не говоря уже о побуждениях, скажем, чисто меркантильных, которые богатая невеста вызвала в уме тщеславного, но бедного юноши.

К концу обеда разговор стал общим; дон Калоджеро на своем прескверном языке, но с присущей ему мудрой проницательностью рассказывал о некоторых закулисных действиях гарибальдийцев при захвате ими провинции; нотариус повествовал княгине о „загородном“ домике, который строил для себя; Анджелика, возбужденная светом, едой, шабли и тем единодушным одобрением, которое встретила у мужчин, сидящих за столом, попросила Танкреди рассказать какой-нибудь эпизод из эпохи „славных боев“ под Палермо. Она поставила локоть на стол, поддерживая рукой щеку. Кровь прилила к ее лицу, и глядеть на нее теперь было и радостно и опасно. Танкреди нашел восхитительной арабеску предплечья, локтя, пальцев, свисавшей белой перчатки, Кончетте же этот рисунок казался отвратительным. Продолжая восхищаться соседкой, он рассказывал о войне с необыкновенной легкостью и беспечностью, словно ничто не имело значения: ни ночной марш к Джибильроссе, ни перепалка между Биксио и Ла Маза, ни штурм Порта ди Термина.

— Поверьте, синьорина, я никогда так не развлекался. Но более всего мы веселились вечером двадцать восьмого мая. Генералу потребовался дозорный пост на вершине, где расположен монастырь затворниц. Стучим, стучим — проклятие, никто не открывает! Тогда Тассони, Алдригетти, я и еще кое-кто попытались разбить ворота прикладами мушкетов. Напрасный труд. Решаем быстро притащить бревно из соседнего дома, разрушенного обстрелом, и наконец после адского грохота ворота поддаются. Входим: пусто, но за поворотом коридора слышны отчаянные вопли, монахини укрылись в капелле и сбились в кучку у алтаря — уж не знаю, какие стр-р-а-х-и вызвал у них десяток обозлившихся парней. Смешно было глядеть на этих монахинь; уродливые, старые, в черных рясах, они приготовились… принять мученичество. Выли они, как суки. Тассони — ну и тип — крикнул: „Ничего не поделаешь, сестры, у нас сейчас другие дела; вернемся, когда вы нам подыщете молоденьких послушниц!“ От хохота мы чуть по земле не катались. Так их там и оставили, несолоно хлебавши; нам пришлось с верхних террас открыть огонь по королевским войскам. Десять минут спустя я был ранен.

Анджелика, по-прежнему опершись локтем о стол, смеялась, обнажая свои зубы волчицы. Шутка показалась ей прелестной, сама возможность насилия волновала, ее белая шея вздрагивала.

— Ну и ребята же у вас! Как бы мне хотелось быть с вами там!

Танкреди стал непохож на самого себя; увлечение рассказом, власть воспоминаний и вдобавок возбуждение, которое вызвала в нем чувственная внешность девушки, моментально изменили его, преобразили благовоспитанного молодого человека, каким он был на самом деле, в грубого солдата.

— Будь вы там, синьорина, не было бы нужды дожидаться послушниц…

У себя дома Анджелика вдосталь наслышалась сальностей, но в первый (и отнюдь не в последний) раз в жизни ей самой пришлось стать предметом похотливой двусмысленности; ей понравилась новизна, смех девушки зазвучал еще громче, стал резким, пронзительным.

В эту минуту все встали из-за стола; Танкреди нагнулся, чтобы достать веер из перьев, который уронила Анджелика; поднявшись, он увидел Кончетту — лицо залито пунцовой краской, две слезинки на кончике ресниц.