Кулаки разжались, но на ладонях видны были следы ногтей.

— Пошли домой, дон Чиччьо. Есть вещи, которых вам не понять. Мы же с вами друг друга поняли и сохраним прежнее согласие?

Когда оба спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто, Санчо Панса.

Князь еще не закончил свой туалет, когда ему ровно в половине пятого доложили о пунктуальнейшем появлении дона Калоджеро; он велел просить синьора мэра немного подождать в кабинете, а сам спокойно продолжал наводить красоту. Смазал волосы аткинсоновским «лайм джус» — эта густая беловатая жидкость в ящиках прибывала к нему из Лондона, а ее название претерпевало здесь те же этнические искажения, что и мотивы песенок; черный редингот был им отвергнут и заменен рединготом нежно-лилового цвета, который, как ему казалось, более подходил к предполагаемому праздничному случаю; он повозился еще немного, удаляя пинцетом обнаглевший золотистый волосок, которому удалось уцелеть во время поспешного бритья сегодня утром, а затем велел позвать падре Пирроне; прежде чем покинуть комнату, он взял со стола свернутый журнал «Blatter der Himmelforschung» («Астрономические записки») и перекрестился при его помощи — жест благочестивый, однако утрачивающий в Сицилии чаще, нежели это думают, свое религиозное значение.

Проходя двумя комнатами, отделявшими его от кабинета, он тешил себя иллюзией: вот сильный, внушительного вида Леопард, с гладкой, благоухающей кожей, готовится разорвать на части трусливого шакалишку. Но в силу невольной ассоциации мыслей — подлинного бича подобных ему натур — в его памяти всплыла картина, изображавшая один из эпизодов французской истории: австрийские маршалы и генералы, увешанные орденами и в шляпах с султанами, идут, чтобы сдаться на милость насмешливому Наполеону; они куда изящней его, в том нет сомнений, но победил вот этот человечек в серой шинели. Оскорбленный столь некстати воскресшими воспоминаниями о Мантуе и Ульме, в кабинет вошел уже выведенный из равновесия Леопард.

Там его стоя поджидал дон Калоджеро, маленький, худенький, плохо выбритый; он бы и впрямь походил на шакалишку, если бы не его глазки, в которых так и светился хитрый ум; но так как ум дона Калоджеро был направлен лишь к целям материальным в противоположность князю, который полагал, что стремится к достижению целей абстрактных, все считали его человеком ловким и коварным. Не обладая способностью выбрать костюм соответственно обстоятельствам — врожденное качество князя, — мэр счел необходимым одеться чуть ли не в траур; на нем было почти столько же черного цвета, сколько на падре Пирроне, который сидел в углу с отсутствующим, каменным выражением на лице, какое появляется у священников, когда они хотят показать, что не желают влиять на чужие решения; в то же время вся физиономия мэра свидетельствовала о столь жадном ожидании, что на него мучительно было глядеть.

Немедленно начался обмен малозначительными колкостями, который предшествует большим словесным битвам. И все же именно дон Калоджеро первым перешел к общей атаке.

— Ваше превосходительство, — спросил он, — вы получили хорошие известия от дона Танкреди?

В те времена в небольших деревнях мэр имел возможность полуофициально контролировать переписку, и, быть может, его насторожила необычно изящная бумага, на которой было написано письмо Танкреди.

Князь пришел в раздражение, как только его осенила эта мысль.

— Нет, дон Калоджеро, нет. Мой племянник сошел с ума…

Но есть Бог, покровительствующий князьям. Имя этого Бога — Благовоспитанность. Он частенько вмешивается, чтоб уберечь леопардов от неразумных шагов. Однако ему за это приходится платить большую дань. Подобно тому как Паллада вмешалась, чтоб обуздать несдержанность Одиссея, Бог Благовоспитанности явился перед доном Фабрицио, чтоб остановить его на краю пропасти; князю за свое опасение, пришлось заплатить тем, что он единственный раз в жизни назвал вещи своими именами. И он с необыкновенной естественностью, без всякой задержки закончил фразу:

— …сошел с ума от любви к вашей дочери, дон Калоджеро. И написал мне об этом вчера.

Мэр сохранял необыкновенное равнодушие. Он едва улыбнулся и принялся старательно разглядывать ленту на собственной шляпе; падре Пирроне возвел очи к потолку, словно являлся знатоком строительного дела, которому надлежало определить его прочность. Князь почувствовал себя скверно; это совместное молчание лишало его даже того мелкого удовлетворения, которое ему доставило бы удивление собеседников.

— Я знал об этом, ваше превосходительство, знал. Во вторник, двадцать пятого сентября, накануне отъезда дона Танкреди, видели, как они целовались. В вашем саду у фонтана. Лавровая изгородь не так уж плотна, как думают. Я месяц ждал решительного шага со стороны вашего племянника и собирался спросить у вашего превосходительства, каковы его намерения.

Рой больно жалящих ос вихрем налетел на дона Фабрицио.

Прежде всего им овладело чувство ревности, естественное у мужчины, еще не превратившегося в развалину: Танкреди вкусил аромат сливок и ягод, который ему никогда не дано будет познать. Затем пришел черед социального унижения: он из носителя радостной вести превратился в обвиняемого. Но была тут и личная досада человека, который полагал, что ему все подвластно, а на самом деле убедился, что многое происходит без его ведома.

— Дон Калоджеро, не будем подтасовывать карты во время игры. Вспомните, это я велел вас позвать. Хотел сообщить вам о письме племянника, полученном вчера. Он признается в своей страсти к вашей дочери, страсти (тут князь несколько замешкался, потому что порой бывает нелегко лгать, когда тебя буравит взгляд такого человека, как мэр) …о силе которой я до сих пор не знал; в заключение он поручает мне просить у вас руки синьорины Анджелики.

Дон Калоджеро продолжал оставаться невозмутимым, падре Пирроне из эксперта по жилищному строительству превратился в мусульманского мудреца; скрестив четыре пальца правой руки с четырьмя пальцами левой, он принялся вращать оставшиеся таким образом свободными большие пальцы, то и дело меняя направление их движения с подлинной хореографической фантазией. Молчание затянулось, и князь потерял терпение.

— Теперь, дон Калоджеро, я жду, чтобы вы сообщили мне о своих намерениях.

Мэр, который не сводил глаз с оранжевой бахромы на кресле князя, на мгновение прикрыл глаза правой ладонью, затем встал; теперь в его взгляде светилось чистосердечие и искреннее удивление, казалось, что глаза не его, что в этот миг он их подменил.