— Простите, князь (столь внезапное опущение «превосходительства» дало дону Фабрицио понять, что дело шло к счастливой развязке). Прекрасное, но столь неожиданное известие лишило меня дара речи. Видите ли, я современный отец и смогу сообщить вам окончательный ответ, лишь получив согласие нашего ангела, который принес утешение в наш дом. Но я умею пользоваться священным правом отца и знаю, что чувства дона Танкреди, который всем нам оказывает честь, будут встречены искренней взаимностью.

Дон Фабрицио почувствовал неподдельное облегчение: жаба была проглочена, разжеванная голова и кишки спускались по глотке, оставалось еще разжевать лапки, но это уже пустяк по сравнению с остальным — главное сделано. После того как князь насладился этим чувством освобождения, в нем заговорила привязанность к Танкреди — он представил себе, как засверкают узкие голубые глаза, читая торжественный ответ, представил, или, лучше сказать, припомнил, первые месяцы после брака, совершенного по любви, когда безумие и акробатическая изощренность чувств благословляются и прикрываются всем сонмом небесных ангелов, доброжелательных, хотя и полных удивления. Но он глядел еще дальше и видел обеспеченную жизнь Танкреди, которая позволит развиться его талантам — без денег у них были бы подрезаны крылья.

Князь поднялся, сделал шаг в сторону ошеломленного дона Калоджеро, поднял его с кресла и прижал к груди; короткие ноги мэра при этом повисли в воздухе. В этой комнате глухой сицилийской провинции была в точности воспроизведена японская гравюра, изображающая огромный фиолетового цвета ирис, на лепестке которого повисла большая волосатая муха. Когда ноги дона Калоджеро снова коснулись пола, дон, Фабрицио подумал: «Дальше так продолжаться не может, придется подарить ему пару английских бритв…»

Падре Пирроне прекратил вихревые движения своих больших пальцев, встал и пожал руку князю.

— Ваше превосходительство, да снизойдет господня благодать на этот брак. Ваша радость стала моей.

Дону Калоджеро он подал лишь кончики пальцев, не сказав ни слова. Затем косточкой пальца обследовал висевший на стене барометр — давление падало, все предвещало дурную погоду. Иезуит снова уселся на свое место, открыл молитвенник.

— Дон Калоджеро, — сказал князь, — в основе всего лежит любовь этих двух молодых людей, единственный фундамент их будущего счастья. На этом можем поставить точку — нам это известно. Но мы с вами люди пожилые, люди пожившие, в вам приходится думать и о многом прочем. Бесполезно говорить вам, насколько знатен род Фальконери: прибыв в Сицилию с Карлом Анжуйским, он процветал и при королях арагонских, испанцах и королях бурбонских (если мне позволено назвать их в вашем присутствия), и я уверен, что этот род будет благоденствовать и при новой континентальной династии. Дай-то Бог! (У князя никогда нельзя было отличить иронию от оговорки.) Фальконери были пэрами королевства, испанскими грандами, кавалерами ордена Сант-Яго, им достаточно палец поднять, чтоб стать кавалерами мальтийского ордена; если им это только взбредет в голову, можете не сомневаться, на виа Кондотти для них испекут грамоту быстрей сдобной булочки, но крайней мере так обстояло дело до сего дня. Этот низкий вымысел был совершенно напрасен, поскольку дон Калоджеро не имел ни малейшего понятия о статуте иерусалимского ордена св. Джованни.) Я убежден, что редкая красота вашей дочери еще больше украсит старинное древо Фальконери и что добродетелью своей ваша дочь сможет состязаться со святыми княгинями этого рода, последняя из которых, моя покойная сестра, разумеется, пришлет с небес свое благословение новобрачным.

И дон Фабрицио снова растрогался, вспомнив о своей дорогой Джулии, вся загубленная жизнь которой стала вечной жертвой, принесенной во имя бешеных выходок отца Танкреди.

— Что до мальчика, вы его знаете, а если б не знали, то я здесь поручусь вам за него во всем; в нем заложены тонны добра, и не только я один так думаю, не правда ли, падре Пирроне?

Почтенный иезуит, оторванный от своего чтения, внезапно вновь предстал перед мучительной дилеммой. Он был духовником Танкреди и знал о многих его прегрешениях; не было среди них, разумеется, ни одного поистине тяжкого греха, но каждый из них мог, во всяком случае, на несколько центнеров уменьшить вес той кучи добродетелей, о которой шла речь, кроме того, все его грехи (и в данном случае об этом уместно вспомнить) служили надежной гарантией супружеской неверности. Само собой разумеется, что это не могло быть высказано как из светского приличия, так и по причинам, связанным с тайной исповеди. Падре Пирроне любил Танкреди и никогда бы не произнес ни слова, которое могло бы хоть как-то помешать или несколько, омрачить этот брак, который он в глубине души не одобрял. Иезуит нашел прибежище в Осторожности, наиболее гибкой из всех добродетелей человека.

— Неизмерима глубина доброты нашего дорогого Танкреди, и я скажу вам, дон Калоджеро, что он при поддержке небесной благодати и земных добродетелей синьорины Анджелики сможет однажды стать хорошим христианским супругом.

Это пророчество, рискованное но обусловленное осторожностью, не вызвало возражений.

— Однако, дон Калоджеро, — продолжал князь, пережевывая последние косточки жабы, — если незачем говорить вам о древности рода Фальконери, то, к моему прискорбию, столь же бесполезно — ибо вам уже это известно — говорить о том, что нынешнее материальное положение моего племянника не находится на высоте его имени. Отец дона Танкреди, мой шурин Фердинандо, не был что называется предусмотрительным отцом: пышный образ жизни большого синьора и легкомыслие его управляющих причинили тяжелый ущерб состоянию моего дорогого племянника и бывшего питомца; обширные поместья под Маццарой, фисташковая роща в Раванузе, плантации тутового дерева в Оливери, замок в Палермо — все, все пошло прахом, и вы знаете об этом, дон Калоджеро.

Дону Калоджеро и впрямь это было известно — самый знаменательный перелет ласточек, какой он помнил на своем веку; воспоминание о нем если не настораживало, то все же наводило страх на всю сицилийскую знать и в то же время доставляло радость всем Седара.

— За время моей опеки мне удалось спасти одну лишь виллу, ту, что рядом с моей; я сумел это сделать лишь благодаря множеству юридических уловок и кое-каким жертвам, которые я, впрочем, с радостью принес во имя блаженной памяти моей сестры Джулии и ради привязанности к дорогому мне мальчику. Это прекрасная вилла: лестница расписана Марвулья, а салоны украшал Серенарио, но в нынешнем состоянии она едва ли может служить даже хлевом для коз.

Последние косточки жабы оказались куда неприятней, чем предполагалось, но в конце концов были проглочены и они. Теперь следовало прополоскать рот какой-нибудь приятной, впрочем, вполне искренней фразой.

— Но, дон Калоджеро, в итоге всех этих бед на свет появился Танкреди. Мы-то хорошо знаем, как это бывает, может быть, для того, чтоб у мальчика было столько благородства, очарования, тонкости, как раз и требовалось, чтобы предки его промотали с полдюжины больших состояний. По крайней мере в Сицилии дело обстоит именно так; вероятно, это закон природы, подобный тем, которые управляют землетрясениями и засухами.

Он замолчал, когда появился лакей с двумя зажженными лампами на подносе. Пока лампы ставились на свои места, в кабинете по желанию князя воцарилось молчание, полное легкой грусти. Затем он продолжал:

— Танкреди — незаурядный юноша, дон Калоджеро, он не только благороден и изящен; правда, он обучался мало, но знает все, что следует знать: он знает мужчин и знает женщин, знает обстоятельства и цвет времени. Танкреди тщеславен, и у него есть к тому все основания. Он далеко пойдет, и ваша Анджелика, дон Калоджеро, будет счастлива, если захочет подняться с ним вместе по этому пути. Скажу еще, что Танкреди может порой рассердить, но с ним никогда не заскучаешь, а это очень важно.