Так оба они проводили эти дни, скитаясь и грезя наяву; ад раскрывал перед ними свои бездны, о которых они забывали благодаря любви, и на пути им встречался рай, потерянный людьми, который та же любовь оскверняла.

Опасность прекратить игру, поставив все на карту, казалась обоим все более острой и неизбежной; под конец они оставили свои поиски и сосредоточенно шли в какую-нибудь из дальних комнат, откуда ни звука ни до кого не могло донестись; да слов и не было: только глухая мольба и вздохи. Они сидели там, невинно прижавшись друг к другу и глубоко себя жалея.

Самыми опасными стали для них комнаты старой части замка, ранее предназначавшиеся для гостей; то были удаленные, лучше других сохранившиеся покои, в которых стояли прекрасные кровати со свернутыми матрасами: достаточно было взмаха руки, чтоб развернуть их…

Однажды не мозг Танкреди, не имевший к тому ни малейшего касательства, а вся его кровь взбунтовалась, решив разом со всем этим покончить: в то утро Анджелика была дьявольски хороша; вдобавок она сказала ему:

— Хочешь, я стану твоей послушницей, — со всей недвусмысленностью призыва напомнив о первой встрече их чувств; и вот уже женщина без белил и румян предлагала себя, вот уже самец готов был одержать верх над мужчиной, но трезвон церковного колокола внезапно обрушился на их распростертые тела, и дрожь его звуков заставила отступить чувственную дрожь, слившиеся в поцелуе губы разомкнулись, чтоб расплыться в улыбке. Они овладели собой; а назавтра Танкреди должен быть уезжать.

То были лучшие дни в жизни Танкреди и Анджелики, в которой суете и распутству суждено было пестреть на неизбежном фоне страданий. Но в ту пору они еще не знали об этом и стремились к будущему, которое представляли себе в конкретных формах; на деле же все затем оказалось одним лишь дымом и ветром. Состарившись и став бесполезно мудрыми, мыслями своими они с настойчивым сожалением возвращались к этим дням неугасимого и непрестанно побеждаемого желания, к этим дням манивших и отвергнутых постелей, дням чувственного влечения, которое именно оттого, что находилось под запретом, достигло своего высшего выражения в отказе, то есть в подлинной любви. То были дни подготовки к их браку, который впоследствии оказался неудачным и в чувственном отношении: но эта подготовка была значительна сама по себе, она была цельной, прекрасной и краткой и походила на мотив, которому суждено пережить давно позабытую оперу, из которой он взят; в таких мотивах под игриво—целомудренной завесой обнаруживаешь все, что должно было развиться в самой опере, но так и не развилось из—за неумения автора, обрекшего на провал свое произведение.

Добродушной иронией встречали Анджелику и Танкреди, когда они возвращались в мир живых существ оттуда, где царили угасшие пороки, позабытые добродетели и вечное желание.

— Дети, вы с ума сошли, где вы набрали столько пыли. Взгляни-ка на себя, Танкреди, на кого ты похож? — смеялся дон Фабрицио, и племянник шел приводить себя в порядок.

Кавриаги, усевшись верхом на стуле, сосредоточенно курил виргинскую сигару, глядя на Танкреди, который умывал лицо и шею, недовольно пофыркивая оттого, что вода становилась черной как уголь.

— Я ничего не говорю, Фальконери: до сих пор я не видел девушки красивей синьорины Анджелики, но разве тебя это оправдывает: Боже мой, нужно немного обуздать себя; сегодня вы провели с глазу на глаз три часа; раз уж вы так влюблены, то венчайтесь поскорей и не смешите никого. Ты бы видел, какую рожу скорчил сегодня ее отец, когда вышел из конторы и убедился, что вы еще плаваете по океану комнат! Тормоза нужны, дорогой друг, тормоза; а у вас, сицилийцев, их так мало!

Он витийствовал, радуясь возможности навязать старшему товарищу, кузену «глухой» Кончетты, плоды собственной мудрости. Танкреди вытирал волосы; он был вне себя от ярости: его обвинили в нехватке тормозов, тогда как он мог бы остановить поезд на ходу!

Впрочем, бравый берсальер не был столь уж не прав — о приличиях также следовало думать; и все же он стал таким моралистом из зависти, теперь уже видно было, что из его ухаживания за Кончеттой ровно ничего не выходит.

Ну и Анджелика! Когда он укусил ее в губы, как сладка была кровь! Как мягко она поддается его объятиям! Но прав Кавриаги — это бессмысленно.

— Завтра отправимся в церковь и захватим в качестве эскорта не только падре Пирроне, но и мадмуазель Домбрей.

Анджелика тем временем переодевалась в комнатах девушек.

— Mais Angelica, est il Dieu possible de se mettre dans un tel etat? (Боже мой, Анджелика, как можно доводить себя до такого состояния?) — возмущалась Домбрей, пока девушка, стоя в одном лифе и нижней юбке, мыла руки и шею. Прохладная вода остудила возбуждение, и Анджелика подумала, что, пожалуй, гувернантка права: ради чего, собственно, так себя утомлять, возвращаться покрытой пылью, давать другим повод смеяться? Ну, ради чего? Чтоб он заглянул в глаза, чтоб его тонкие пальцы прошлись вдоль тела и только…

Губа еще болела. «Довольно. Завтрашний день проведем в гостиной вместе со всеми». Но завтра те же глаза, те же пальцы снова будут вершить свое колдовство, и оба снова примутся за свою безумную игру в прятки.

Сколь ни парадоксально, но в результате этих совпадавших, хоть и выраженных каждым из них про себя намерений за обедом эта страстно влюбленная пара вела себя спокойней остальных: иллюзорное решение благоразумно провести завтрашний день помогало им развлекаться и иронизировать над проявлениями чужих чувств, которые были менее сильными, чем их собственные.