Модезитт Лиланд
Шрифт:
По приближении сумерек Креслин берет гитару, спускается вниз и направляется в общий зал недостроенной гостиницы.
— Что это? — удивляется Хайел.
— Гитара. Говорят, музыка способствует сближению.
Вместе они заходят в открытую дверь в западном, почти завершенном крыле здания. Правда, окна пока обходятся без стекол и ставней, но Клеррис с Мегерой уже сложили маленькую печь, а Черный маг обещает, что стекло, пусть толстое и мутное, скоро будет.
Войдя в зал, Креслин выжидает, когда его глаза приспособятся к сумраку. Помещение слишком велико, а освещают его лишь с полдюжины небольших ламп, позаимствованных, как подозревает юноша, из цитадели и заправленных, судя по запаху, чем-то вроде рыбьего жира.
Проморгавшись, Креслин подтаскивает прямо к двери колченогий стол, тоже раздобытый где-то Клеррисом, и поворачивается к Хайелу:
— Ты не мог бы найти мне какой-нибудь табурет?
Капитан выразительно качает головой, однако не возражает, а направляется к помещению, которое должно будет стать кухней, а пока служит кладовкой для хранения хмельных напитков, засохшего сыра и раскрошившегося печенья.
«…ишь, заявился. Что его сюда занесло…»
«…колдунья его вечно сидит с этими суками, а этот и вовсе один уселся…»
Не обращая внимания на перешептывание солдат, Креслин смотрит в угол, где среди коротко остриженных стражей резко выделяется длинными огненно-рыжими волосами Мегера. Заметив его, она тут же отводит взгляд, но все же в ее холодных глазах мелькает недоумение.
— Вот… лучше тут не достать, — Хайел ставит перед столом грубо сколоченный табурет.
— Сгодится, — Креслин выносит табурет на свободное пространство между столами, достает из футляра гитару и садится.
В зале воцаряется тишина.
Перебирая струны, юноша жалеет, что не попрактиковался перед этим выступлением, хотя времени на это у него попросту не было. Он еще раз оглядывает помещение. Стражи из Оплота тесной кучкой сидят за грубыми столами возле обращенной к морю стены, а монтгренские солдаты собрались перед открытыми оконными проемами, сквозь которые, неся с собой из гавани запах соли и рыбы, проникает прохладный морской бриз.
С неуверенной улыбкой, в ответ на которую не улыбается никто, даже сидящая рядом с Шиерой Мегера, Креслин говорит:
— Вкусы у разных людей разные, а я знаю не так много песен, которые одинаково понравились бы и в Монтгрене, и в Западном Оплоте. Так что слушайте те, которые придутся вам по душе, а на другие попросту не обращайте внимания.
Его пальцы касаются струн, и в зале звучит песня.
В горах, куда доступа нет мужчинам,Поставили ангелы грозных стражей.Хоть скованы льдом студеным вершины,Тех стражей сердца холоднее даже;В руках тех женщин клинки стальные,Средь вечных снегов на пост они встали,Они прекрасные и живые.Но их сердца холоднее стали.С вершин, где солнца нечасты блики,Куда чужой не найдет дороги,Где к небу свои бесплодные пикиЗакатные вздымают Отроги, —Оттуда, где реет Оплота знамя,Воительниц нисходят отрядыС мечами, разящими словно пламя,Неотвратимо и без пощады.И если дерзнешь добраться дотуда,То кровь твоя лед утесов согреет,И тело твое не найдут, покуда —Покуда горы не постареют,Доколе камень не раскрошится,Не стают снега, лежащие ныне;А стражи, которых весь мир страшится,Пребудут в могучей своей твердыне.Они же в замке пребудут этом,Пока поседевшее мирозданиеНе позабудет о демонах светаИ обо всем, что гласит Предание.И пока моя песня в глубинах ночиНе сгинет вся, до последнего слова,Не дерзнет никто из юношей очиПоднять к обители их суровой…В горах, куда доступа нет мужчинам.Поставили ангелы грозных стражей,Хоть скованы льдом студеным вершины,Но тех стражей сердца холоднее даже.Они останутся в замке этом.Пока поседевшее мирозданиеНе позабудет о демонах светаИ обо всем, что гласит Предание.И пока моя песня в глубинах ночиНе сгинет вся, до последнего слова,Не дерзнет никто из юношей очиПоднять к обители их суровой…Когда Креслин умолкает и серебряные, лишь с легким налетом меди ноты тают в воздухе, в зале воцаряется тишина. Никто не только не говорит, но, кажется, даже и не дышит. Ничего не говорит и сам юноша; вместо того он снова берется за гитару.
…Любовь сияла белизнойГолубки белокрылой,Но так прекрасен был другой.Кто разлучил нас с милой…Закончив, юноша делает паузу и, надеясь, что не перепутал слова, потирает отвыкшие от струн пальцы.
— …Еще, — доносится из зала едва слышный шепот. — Еще…
Креслин поудобнее устраивается на табурете.
…Менестрель, с дырявой котомкоюЗа любовью шагающий вечною!Что в котомке твоей — птицы певчиеИли музыки золото звонкое?..Эта незатейливая песенка вызывает улыбки на лицах герцогских солдат, а вот стражей из Оплота, похоже, оставляет равнодушными. Подумав, Креслин заводит другую, на ходу припоминая слова:
Не спрашивай меня, каков мужчина!На лесть он падок и душой изменчив;Кокетлив, вздорен, склонен к пустословью;Но что с него возьмешь — ведь он мужчина!Не спрашивай меня, каков мужчина!Ему носить пристало в ножнах веерИ взоры госпожи ловить покорно…Но что с него возьмешь — ведь он мужчина!Песня, пропетая с нарочитым нажимом, вознаграждается сардоническими усмешками монтгренских солдат и довольным смехом старших стражей из Оплота.
Пальцы Креслина болят, в горле пересохло. Используя паузу, чтобы припомнить еще хотя бы пару песен, он озирается по сторонам, и Мегера подает ему маленькую чашку сока. Она бледна как мел.
— С тобой все в порядке? — спрашивает юноша.
— Все нормально. Я подумала, что тебе не помешает смочить горло, — отвечает она и садится на свое место рядом с Шиерой.