Шрифт:
– И вы хранили его – тоже как память?
– Ну, мало ли, на черный день…
– Золото похищено с приисков. Кто вам его продал?
– Моему мужу, – упрямо поправила Прахова.
– Значит, он у вас давно?
– Ну разумеется!
– Зина! Можно установить, когда добыто золото – много лет назад или недавно?
Кибрит отозвалась откуда-то слева:
– Даже очень легко!
– Отлично. Ну как, Антонина Валериановна, может быть, шутки в сторону и поговорим начистоту?
– Не понимаю, о чем вы.
Знаменский переставил неподъемную банку на черный стол, предложил Праховой собрать карты – раз пасьянс не удался. Та согласилась, но собирала не спеша, выгадывая время на какую-нибудь еще увертку. Знаменский мельком подумал, что намучается с ней на будущих допросах. Но сейчас ему тоже некуда было спешить.
Когда столик очистился, Пал Палыч галантно поблагодарил (хотелось, как и остальным, подурачиться).
– А теперь, Антонина Валериановна, позвольте познакомить вас с показаниями Бориса Миркина, благодаря которым я и получил санкцию на обыск.
Прахова посерела.
И тут донесся смех Зиночки и ее возглас:
– Пал Палыч, еще тайник!
И опять появился Миша Токарев, неся жестянку.
– Мадам, – проникновенным пасторским голосом укорил он, – с вами грыжу наживешь, право слово!
Ах, если бы он еще знал о Париже!
Тем временем Томин в аэропорту проделывал свое «просто».
Все помещения были грамотно и скрытно прочесаны. (Сказать легко – осуществить хлопотно: в аэропортах, мягко выражаясь, людно.) Убийцу не нашли. Фотографию показали девушкам в кафе, в кассах и всем служащим, бывающим в залах или на выходе к летному полю. Томин снова и снова описывал его внешность, манеры. Люди отрицательно качали головами.
– И что теперь? – спросил подполковник милиции, помогавший Томину.
«Беда, что мы ничего не знаем. Все предположительно. Он мог явиться сюда ночью, с ходу взять билет и улететь куда угодно. Мог не достать билета и вернуться в город…»
– Думаю, он все-таки улетел хабаровским рейсом, – наперекор сомнениям произнес Томин вслух.
Хабаровских было два – вчерашний полуночный и сегодняшний рано с утра. Первый должен был вскоре пойти на посадку.
– Ведите меня к самому высокому начальству. Поклонюсь в ножки, чай не откажут.
Если бы у Томина не было с собой расторгуевских фотографий, неизвестно, как отреагировал бы на него аэрофлотовец в просторном кабинете. Чужое ведомство, чужие заботы, какой-то красноглазый от недосыпа инспектор МУРа… Но наглядное зверство вытряхивает человека из мундира.
– Я даю вам связь с обоими «бортами». Приказываю стюардессам вас выслушать. Вы описываете убийцу. Пусть девушки пройдут по салонам, посмотрят на пассажиров. И доложат. Ясно? – требовательно оглядел он Томина и подполковника, словно не они только что изложили ему подобную просьбу.
А обыск продолжался. Чего только не накопит жадный человек за семьдесят лет? Сколько бессмысленного хлама, частью уже истлевшего, поползло из сундуков, коробок и свертков, когда переместились в коридор!..
Настя стала повторяться в своих проклятиях, потом и совсем иссякла.
– Все, что ли, в комнате-то? Кончили? – мрачно спросила она и начала яростно подметать мусор, вздымая пыль.
Прахова, обессиленная, сломленная, полулежала в кресле.
– Настя, – застонала она, – там на полу… Это не анакардиум?
Настя в сердцах подняла и сунула ей коробочку:
– Кончилась ваша гомеопатия! Боренька, Боренька… пригрели змееныша!..
– Чем скрести сухим веником, лучше собрали бы хозяйке, что надо, – сказал Токарев.
Настя опустила веник. Помолчала, соображая, о чем речь. Поняла.
– А что надо? – спросила обреченно.
– Ну, белье и прочее… необходимое.
Она швырнула веник, приволокла откуда-то огромный и некогда шикарный чемодан и взялась укладывать в него бархатные халаты, домашние туфли, колоду карт…
– Такой сундук нельзя, – изумился Токарев.
– Завсегда с этим саквояжем ездили!
– Но, видимо, в другое место… – хмыкнул Токарев.
Зазвонил телефон.
От Томина передали одну фразу:
«Взят при посадке самолета в Хабаровске».
Новость была дороже всего изъятого золота. Беспорядочно пожимали друг другу руки, поздравляли Зиночку, пили хмель победы.
И – с новым азартом за работу…
Нет, иногда жизнь, несомненно, прекрасна. И дело, которое делаешь, кажется самым нужным на свете.