Теперь Свиридову стало понятно, почему Буча так настойчиво не желал попадаться на глаза Бергу.

Тем временем Иван Германович ожесточенно проглотил свой апельсин и изрек еще одно откровение:

— По моему определению? Если бы только по моему определению.

Сочтя, что деликатность ее папаши зашла слишком далеко, Саша встала со стула и оскорбление выпрямилась. — Видно, ничто не способно вколотить в твою лысую башку мало-мальский такт, — дерзко заявила она и вышла из столовой, демонстративно хлопнув дверью.

— Вот жаба-а! — протянул Берг и допил вино из своего бокала. — Ладно… пора спать…

Устал я что-то. Ты как, Евгений Иваныч, останешься у меня или поедешь к себе? А?

— Не знаю, — отозвался тот. — Что-то объелся я. Не хочу никуда ехать. Останусь здесь.

— Вот и хорошо, — сказал Берг и поднялся. — А то у меня три комнаты для гостей, и все пустуют.

В этот момент зазвонил мобильник Мещерина. Евгений Иванович, пошарив по карманам, выудил трубку и произнес:

— Мещерин слушает… Говорите, что там у вас. Кстати, Берг нашелся. Да. А, вы не про него?

А что же тогда? Что!

Мещерин, судорожно дернув рукой, задел вазу с фруктами — она с грохотом упала на пол, и апельсины, мандарины, манго, киви, яблоки раскатились по полу.

Берг так и подскочил от неожиданности на месте, скомкав салфетку, которой он интенсивно вытирал губы.

— В чем дело, черррт?! — Он вскинул глаза на Мещерина, чтобы определенно уточнить, какого хрена он бьет посуду, но тут же замолк, словно подавившись одним из сотен проглоченных им сегодня кусков пищи.

…Свиридову давно не приходилось наблюдать, чтобы кто-нибудь так мучительно, неотвратимо и стремительно менялся в лице. Лицо Евгения Ивановича потемнело и буквально постарело, на шее тугими жгутами вздулись жилы, живые карие глаза подернулись мутной дымкой…

— Все понял… сейчас приеду, — наконец не без труда выдавил он и вяло убрал телефон во внутренний карман пиджака.

Потом встал и застывшим взглядом уставился на Ивана Германовича.

— Что случилось? — наконец сказал тот. — Да ты что, Иваныч… на тебе ж лица нет! Что случилось?

— Да так, — Мещерин покачал головой, а потом после ватной, жуткой паузы, напоенной непереносимо пульсирующей тишиной, добавил:

— Дело в том, что буквально только что убили моего сына. Сегодня поздно вечером…

Эта жуткая, короткая, как жгучий удар кнута, фраза — "убили моего сына"! — произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Берг захрипел, словно у него в горле застряла рыбья кость и, нелепо взмахнув руками, выдавил:

— Это… как же? Погоди… погоди, Евгений Иванович. Что-то я не того…

Он замолчал, поняв, как бессмысленно и беспомощно звучат его слова, а Мещерин сморщился, нет, даже не сморщился — его лицо просто перекосило мучительной судорогой, как это бывает у человека, который хочет, но не может чихнуть… Но сейчас вместо жалкого чиха трепетал беззвучный крик отчаяния и гнева.

— Может, это ошибка? — спросил Берг. — Ведь бывают всякие недоразумения… совпадения. Может, это не он.

— Да нет, — сказал Мещерин. — Никакой ошибки нет. Его только что доставили в первый городской морг. Час назад подобрал случайный наряд милиции.

— Но кто же это мог быть? — тихо спросил Иван Германович.

— Я не знаю.

— Может, это те же, что и меня… ну…

Мещерин покачал головой.

— Я не хочу гадать. Сначала я хочу его увидеть.

— Но что случилось? Сам или… или убийство?

— Убийство. Сквозная огнестрельная рана головы. Навылет. Вот такие дела.

Президент банка "Айсберг" выговорил это с потрясающим спокойствием, а потом вдруг резким движением разорвал словно душивший его воротник белоснежной рубашки и стремительными рублеными шагами вышел из столовой.

Звук его шагов некоторое время глухо отдалялся в коридоре, а потом совсем затих.

Через минуту перед особняком заработал двигатель, из груди остолбенело глядящего в огромное окно Ивана Германовича Берга вырвался сдавленный клокочущий сип, и в белом призрачном свете фонарей роскошного входа белый "Мерседес", номер которого не был знаком Бергу, сорвался с места и растаял в непроглядной тьме.

На протяжении всей этой жуткой сцены Владимир Свиридов не издал ни звука. Да и что он мог сказать — он, — чужой этим людям, один из которых на его глазах узнал о тяжелой и уже невосполнимой своей потере?..