Элизабет и потом вела себя выше всяких похвал. Вероятно, они оба чувствовали себя виноватыми из-за того, что так долго забывали про старуху, и еще — хотя не по столь же очевидной причине — из-за того, что произошло много лет назад, когда не слишком волевая, всегда молчавшая, долготерпеливая женщина оставила дом, мужа, сыновей и обрекла себя на безысходное одиночество и пустоту. Ощущение вины угнетало их обоих, но делом искупала грехи, которых они никогда не обсуждали вслух, одна Элизабет.

А это было нелегко. Мать ничего не требовала, но паралич обрек ее на почти полную беспомощность. Они устроили старушку в свободной комнате, окна которой выходили на восток — на порт и океан. Ее надо было одевать, мыть, кормить. К кровати провели электрический звонок, но иногда Элизабет и горничная не слышали его дребезжания или он ломался, и старуха ходила под себя, а потом лежала, посерев от стыда, пока кто-нибудь не приходил сменить белье.

Деон видел, чего это стоит Элизабет. От него не ускользнуло, как она вздрогнула, когда звонок властно зазвенел второй раз за полчаса. Он замечал, каким измученным стало ее лицо, и с тревогой слушал, как резко она разговаривала с Этьеном, а мальчику тогда исполнилось четырнадцать и он вступил в трудный подростковый возраст. Деон попытался обсудить с ней все это, но разговора не получилось, она просто отмахнулась. Они слишком долго ни о чем по-настоящему не говорили, и, возможно, теперь было уже поздно. От этой мысли становилось грустно. Но задумывались они не часто — оба были занятые люди, ведущие деятельную жизнь.

А затем мать все решила сама, просто упав с кровати — она потянулась за Библией на тумбочке. Когда ее поднимали, она пожаловалась на боль в бедре.

Деон ждал с врачом Скорой помощи, пока рентгенотехник проявлял снимок. Он нервно расхаживал от двери к окну; всякий раз поглядывая на неподвижную фигуру на каталке, подбадривал мать улыбкой, гладил по плечу. Сестра вынесла снимок, еще мокрый и пахнувший фиксажем. Он поднес его к свету и сразу увидел — перелом шейки бедра. И с ужасом и отвращением к себе понял, что надеялся именно на это — ведь тогда мать положат в больницу.

В наказание он заставил себя просидеть с ней всю ночь. Утром в операционной его все раздражало, а вечером они с Элизабет вдруг поссорились и накричали друг на друга. Но на третий день они отправились в ресторан, а когда вернулись домой и легли, то были очень нежными и любящими — впервые за много месяцев.

Потом, когда они лежали, покрытые одной простыней, прижавшись друг к другу, он сказал:

— Знаешь, а не попытаться нам устроить маму в дом для престарелых?

— Мне кажется, это было бы разумно, — отвечала Элизабет.

Но даже тогда это было нелегко. Он мимоходом, подчеркнуто небрежным тоном упомянул об их плане матери за неделю до того, как ее должны были выписать.

— Я вчера побывал там, — сказал он ей. — Прекрасное место. Уютное, солнечное. У тебя появится много друзей.

— Да, — кротко согласилась она. А потом заплакала — беззвучно, повернувшись лицом к стене, чтобы он не видел ее слез.

Когда он снова пришел к ней, она с восторгом сообщила ему, что может шевелить пальцами правой руки, и обязательно хотела, чтобы он сам убедился.

— Очень скоро ты совсем поправишься, — сказал он, чтобы доставить ей удовольствие.

— Да. И тогда вы можете рассчитать прислугу и я сама займусь хозяйством.

Он засмеялся, а она напряженно вглядывалась в его лицо, Но что-то мелькнуло в его глазах, или, наоборот, она не нашла в них того, чего искала, — во всяком случае, радость угасла и глаза ее подернулись пеленой, как бывает, когда человек умирает.

Она больше не возражала и в день выписки послушно позволила сиделке отвезти себя в кресле-каталке к автомобилю.

Чемодан с ее немногочисленными пожитками лежал на заднем сиденье, и она попросила набросить ей на плечи вязаную шаль, хотя день был жаркий. Деон помог сиделке посадить ее в машину, сложил кресло-каталку и убрал его в багажник.

Затем он повез мать в дом для престарелых, и, когда выезжал на шоссе, ему вдруг показалось, будто он правит катафалком.

Дорога шла мимо городской бойня. Он посмотрел на низкое здание и подумал о смерти, которая витает там. Смерть гуманная, во всяком, случае, хочется так верить. Все проделывается быстро, милосердно. И тем не менее это бойня, как ни объясняй и как ни приукрашивай. А место, куда он везет мать? Такая же бойня. Этот уютный солнечный дом, где высохшие старички сидят рядами и ждут, точно овцы, последнего удара судьбы. Разве не честнее и не лучше было бы воспользоваться методом мясника и даровать им смерть, вместо того чтобы вынуждать их дожидаться ее?

Его разум восстал против этой людоедской мысли. Одно дело теоретически обсуждать доводы в пользу эвтаназии, во не так-то просто сохранить объективность, когда жертвой должен стать ты сам или кто-то из твоих близких.

Еще комплекс зданий. На этот раз правление страховой компании. У главного входа стояла статуя, которая всегда вызывала у него отвращение: каменное уродство, изображающее лошадь и всадника. Рука всадника была вскинута, рот открыт — по-видимому, это означало, что он что-то выкрикивает.