— Не знаю, юноша. Он без сознания. — И развел руками… — Возможно, это конец. Несмотря на переливание крови, лейкоцитов становится все меньше. Не говоря уж о сепсисе.

— Но неужели мы ничего не можем сделать? Хоть что-нибудь, чтобы… — Деон заметил, что в его голосе прорывается то отчаяние, то напряжение чувств, которые он твердо решил подавлять в себе. Но вопреки его желанию они вырвались наружу.

Бонзайер бросил на него быстрый и, пожалуй, сочувственный взгляд.

— Могли бы, — согласился он. — Еще переливание. Остальное вы сами знаете. Но зачем? — Он сделал паузу, давая Деону возможность понять, затем продолжал мягко и настойчиво: — Нужно ли ему это? Он без сознания, его не мучает боль, он тихо уходит. Так почему просто не дать ему… уйти?

Почему?

Разве чужойне лучший наш друг и утешитель? Этот неслышный и неумолимый судебный исполнитель в мешковатом костюме, который приходит отпустить людям долги их, покончить все счеты и подвести окончательную черту под графой приходов и расходов. Так почему?

Да потому, что все его инстинкты и все его знания твердили, что смерть — это враг, что уступить ей без борьбы — значит совершить предательство из предательств. Разум способен принять неизбежность ее, но нечто в самом глубине его существа, быть может, единение всех клеток тела, бессознательно стремящегося к жизни, восставало против этой покорности, кричало: «Нет!»

Он вдруг вспомнил, как отец сказал ему, спускаясь по старым скрипучим ступенькам в маленькой гостинице: «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями». И усмехнулся этой одному ему понятной шутке.

— Не знаю, — пробормотал Деон. — Наверное, вы правы.

Бонзайер кивнул одобрительно, а может быть, и с некоторым облегчением.

— Ну, и хорошо. Вы пока посидите здесь?

— Да.

— Отлично. А то мне еще надо кое к кому заглянуть. У моего старого друга сегодня во время гольфа случился инфаркт. — Он опять издал посасывающий звук, словно хотел избавиться от чего-то застрявшего между зубами, и внимательно посмотрел на Деона. — Но может быть, вам все-таки…

— Не беспокойтесь.

— Ну вот и хорошо. Как я сказал, я еще побуду здесь, а потом пойду домой. Звоните в любое время.

— Спасибо. Спасибо, доктор.

Бонзайер легонько похлопал его по плечу, кивнул и ушел.

Теперь он остался один и должен был встретить это один.

Позже он, по-видимому, задремал, потому что вдруг вздрогнул, выпрямился и увидел, что глаза отца открыты и смотрят на него. Свет ночника подчеркивал, тени на лице с запавшими щеками, так что голова уже походила на череп. Но глаза жили. Они светились ясным сознанием. Деон вскочил и подошел к кровати. Давно ли отец очнулся? Долго он дремал под этим пристальным, испытующим взглядом?

— Ну как ты?

Губы раскрылись, и отец с трудом произнес:

— Пить!

Деон налил воды из графина и помог ему напиться.

Иоган ван дер Риет откинулся на подушку, вздохнул и закрыл глаза. На мгновение Деону показалось, что он снова впал в Забытье.

Но тут старик более твердым голосом произнес:

— Деон!

Это было сказано властно и в то же время торжественно.

— Я здесь, отец.

— Иоган?

Бот был тезкой отца.

Деон не знал, что сказать.

— Он… Бот на ферме, отец.

Глаза открылись, и отец посмотрел на него тем строгим и сухим взглядом, каким всегда отвечал на глупость или недомыслие.

— Бот в тюрьме, — проговорил он отчетливо. — Здоров?

— Да, отец, — виновато сказал Деон.

Старик кивнул, видимо удовлетворенный, затем, точно разговаривая сам с собой, произнес:

— Иоган пошел в мать, — и, хрипло вздохнув, добавил: — Невинная душа.

Пусть так!

— Да, отец.

Вновь строгий и сухой взгляд.

— Как и его мать. Не от мира сего. Без житейской мудрости. А потому их всякий может обмануть. — Затем одобрительно добавил: — Гордости у нее было много и все-таки не хватило. Вот это ее и сломило.

— Кого, Лизеллу? — спросил Деон, не поняв.

— Какую Лизеллу? Я говорю о твоей матери.

Значит, он все-таки бредит.

— Да-да, — сказал Деон.

— Ко мне приходил пастор, — сказал отец чуть погодя. — Когда это было? Вчера?