Деона охватило гнетущее ощущение, что он вмешался во что-то, чего не понимает, и что он лишний. Словно они скорбели на похоронах, а он здесь был посторонним, тупым и развязным наглецом. Но все равно, он не уйдет.

— Любишь его? — повторил он. — Ты сошла с ума. Ты подумала, куда это тебя заведет? Ты сошла с ума, Лиз. Неужели ты этого не понимаешь?

Она устало покачала головой.

— Не знаю.

Это было проявлением слабости, готовности сдаться, и он ухватился за это.

— Лиз, я люблю тебя. Поверь, я люблю тебя.

Он сказал это, осуществляя коварный замысел породить смятение, запутать их. Но все-таки собирался ли он сказать это?

Она никак не реагировала и просто повторила, как автомат:

— Не знаю.

Филипп, высокий, прямой, вдруг сделал резкое движение, словно наконец ожила резная фигура и сошла с каменного пьедестала. Он даже улыбнулся, механически растянув губы.

— Мне кажется, ты не понимаешь, — произнес он вежливо и терпеливо.

Деон рывком повернулся к нему, весь напружинясь, как змея перед броском.

— Я все прекрасно понимаю, — отрезал он со злобой. — Мне совершенно ясно, что происходит. Флип, сын дядюшки Пита и тетушки Миеты, готтентотов, служивших у моего отца, вообразил, будто может крутить с белыми девушками. Этого зазнавшегося готтентотского ублюдка цветные девки уже не интересуют.

Лицо Филиппа покрылось пятнами. Он плотно сжал губы и сказал, наклонив голову, словно в полупоклоне:

— Мне очень грустно, что отец…

Деон презрительно хмыкнул и повернулся к Элизабет.

— Выбирай! — выкрикнул он в бешенстве. — Выбирай же! Он или я.

Она стояла, опустив глаза, и даже не смотрела на него. Он искал ее взгляда, а она упрямо отводила глаза.

— Выбирай! — повторил он грубо.

Но она все так же смотрела в сторону, и в конце концов через некоторое время заговорил Филипп:

— Ты не понимаешь. Выбирать нечего.

Деон сжал кулаки, и Филипп загородил руками грудь.

— Драться со мной бессмысленно. Все уже решено.

— Почему ты не уберешься отсюда ко всем чертям? Разве ты не видишь, что ты здесь лишний?

Филипп улыбнулся, но рук не опустил.

— Я как раз собирался уйти, когда ты пришел.

— Ну и проваливай.

— Ты, по-видимому, считаешь, что мне здесь не место. — Голос Филиппа звучал насмешливо и спокойно. — Поэтому тебе, несомненно, будет приятно узнать, что мы с Элизабет сами пришли к такому же заключению.

Возможно, под насмешливостью пряталась печаль, но Деон ничего не хотел знать.

— Ну, хватит разговаривать! Убирайся! — крикнул он.

— Мы как раз прощались.

— Слушай, ты уйдешь наконец?

— Сейчас уйду, мой друг. Как я сказал: мы прощались, потому что поняли — для нас нет будущего. Во всяком случае, в этой стране. Как вы столь любезно нам объяснили. А может быть, и нигде в мире.

Он говорил бесстрастно и отчетливо, словно излагал симптомы интересного и редкого заболевания. Ни намека на боль или внутреннюю борьбу. Если они были.

Филипп взялся за дверную ручку.

— Прощайте, — сказал он Элизабет с подчеркнутой вежливостью.

Она, казалось, хотела сказать что-то. Но промолчала.

Филипп повернулся к Деону, и на лице у него Деон увидел то выражение нежности, вызова и гордой отчужденности, которое помнил с самых давних дней их детства. Но теперь во взгляде Филиппа было что-то еще — может, сострадание.

— Мне правда очень грустно, — сказал он. — Я об отце.

И закрыл за собой дверь.

Деон унесся в далекое прошлое — в тот день, когда они подрались за дамбой из-за глиняной фигурки быка с острыми шипами вместо рогов: Филипп был старше и сильнее, он повалил Деона на землю и стоял над ним с совершенно таким же выражением.

Он так ушел в эти воспоминания, что не сразу воспринял последние слова Филиппа, машинально счел их за простое соболезнование.

И вдруг он осознал, что Филипп сказал: «Я об отце».

Нет, «о твоем отце».

Отец.

Наш отец.

Мой отец.