К месту и не к месту немцы ругали Гитлера, неоднократно повторяя: «Гитлер капут!» Как–то я спросил у пожилой фрау: «Почему вы недовольны Гитлером?» Она ответила — он проиграл войну!

Как–то вечером, собравшись за столом на ужин, после трудного марша, каждый из нас (троих офицеров батареи) стал рассказывать, кто как устроился на ночлег и какая у него хозяйка. Зозуля, как всегда, хвастался, перебирая достоинства своей хозяйки. Она, мол, и молода, и добра, и приветлива … Моя хозяйка была средних лет, сухопарая, строгая и замкнутая, да еще со своей старой «муттер». Послушав наш «отчет», комбат изрек:

— Все, что у вас, — это ерунда! Вот у меня хозяйка! — Он развел руками во всю ширь и сообщил: В эту дверь (показал на дверь), — не пролезет! А как танцует, как бабочка! Поет и играет на аккордеоне. Это надо видеть и слышать!

Мы не поверили, считая это очередной шуткой комбата. Немки тощие и не то что в дверь, а и в щель пролезут. Это не русские и не украинки. Да еще танцует, как бабочка? Комбат не стал спорить, а пригласил нас к себе домой. Все оказалось так, как он рассказывал. Хозяйка, действительно, в дверь еле протискивалась, и то бочком. Встретила нас приветливо, как старых друзей. Пригласила к столу. От угощения мы отказались, так как только что поужинали. Тогда она взяла аккордеон и устроила нам небольшой концерт. Играла и пела она довольно прилично, но время было позднее, и мы, поблагодарив ее и попрощавшись, поспешили с Зозулей по своим домам, оставив комбата наедине со своей хозяйкой. Рано утром опять в дорогу. Еще один марш и новый ночлег, новые люди. Мой дом на пригорке. У моей хозяйки две хорошенькие дочурки пяти и семи лет. Сначала они с недоверием относились ко мне, прячась за своей миловидной матушкой, потом освоились и стали смеяться над моим неправильным произношением немецких слов.

— Такой большой и не умеет правильно говорить! — смеялись они.

Принесли книжки с картинками и начали меня учить немецкому языку. Мы быстро подружились. Дети есть дети, они первые чутко реагируют на отношение к ним, первые идут на контакт, на сближение. Ночью спали дружно, по–семейному на широкой кровати, так как кровать была только одна. Было тепло и уютно. А утром после завтрака коновод заметил:

— Что–то хозяйка сегодня веселая?

— Нами довольна, вот и веселая!

Опять в седле. Свежий ветерок бодрит и поднимает настроение. Чем ближе мы приближались к фронту, тем короче отдых и продолжительнее марши. Середина апреля 1945 года. Последние марши к фронту. Может быть, и последняя дневка вдали от передовой и от шума грохочущей боевой техники фронтовой дороги. Тишина, солнце и сельский простор. Пробуждается природа, зеленеют поля, отдыхаем душой и телом. Я расположился в аккуратном сельском доме. Боев здесь не было, от войны уцелели дома и постройки. Был он и в стороне от основных военных дорог. Хозяйка, дородная фрау, хлопотала по дому, а я, удобно устроившись на диване, вздремнул после сытного обеда. В дверь постучали, и в проеме появилась голова моего коновода. С лукавой улыбкой на круглом, сияющем как полная луна, лице, он доложил:

— Товарищ гвардии лейтенант, туточки до вас якось цивильный, в шляпе и с палочкой.

— Спроси, что ему нужно?

— Гутарит, что сам скаже.

— Пусть войдет.

Вошел гражданский человек, в черном элегантном костюме, с цилиндром и тростью. Небольшие черные усики на смуглом лице напоминали стандартного джентльмена — щеголя из оперетт Кальмана. Стараясь сохранить строгую осанку, он хриплым голосом на смешанном польско–немецком языке с вологодским акцентом обратился ко мне с приветствием:

— Дзиен добры, пан офицер! Гутен таг, херр лейтенант. Энтшульдиген зи диштерунг, их зухе пферд, цвай коня, на спродажу мает?

Подчеркнуто раскланиваясь, церемонно снял цилиндр, аккуратно положил его на стул и прихлопнул ладонью. Цилиндр превратился в блин. Поочередно сняв перчатки, небрежно кинул их на блин. Играя тростью, неуклюже попросил разрешения сесть. Я разрешил.

— Зитцен зи.

Уже сидя, он представился:

— Херр ФинкельштеЙн. Працую куплей и продажей коней, пферден. Ферштеин? Готов купить цвай пферд по сходной цене.

— Их ферштеин, но, увы и ах, на спродажу коней не маю.

Мне сразу показалась подозрительной сбивчивая речь этого щеголя, особенно подтвердили мое подозрение его руки: грубые, рабочие, с мозолями. Вынув из кобуры пистолет и взведя курок, скомандовал:

— Hande hoch!

Подняв руки, «артист» взмолился знакомым мне голосом

— Это я! Не стреляйте! Я пошутил! Я ваш взводный кузнец, Коваль!

— Что, испугался? Будешь так шутить, на пулю нарвешься! Где ты раздобыл такой наряд?

— Это трофеи. Мы их нашли в одном брошенном доме. А что, мне идет? Как вы меня узнали?

— Сразу не узнал, а потом, как только снял перчатки, по рукам стало видно, каков ты джентльмен. Разыграл ты сцену классно. Даже польскую и немецкую речь изучил. Где научился?

— А я до армии участвовал в художественной самодеятельности в нашем сельском клубе. Разрешите идти?

— Разрешаю, иди, теперь наших ребят позабавь.

Коваль, а это был он, наш взводный кузнец, раскланиваясь, надел перчатки и цилиндр, предварительно стукнув себя «блином» по голове, чтобы он выправился, и удалился. Спустя некоторое время ко мне опять постучались. На сей раз хозяйка дома, солидная фрау, лет сорока. Ее очень заинтересовал наш «артист».

— Ферцайунг, дарф ихь, битте, абен коннен зие мир заген? (Извините, не могли бы вы мне сказать.) Кто этот элегантный и благородный господин, который только что вышел от вас? Он такой любезный. Раскланивался и улыбался мне. Я бы хотела познакомиться с ним.

Она еще долго тараторила, и из всего сказанного, я понял, что наш «артист» очаровал мою хозяйку. День был тихий, светило солнце. У коновязи батарейцы окружили «артиста» И смеялись над его очередной байкой.

— Что, все анекдоты рассказываешь? — спросил, я у « артиста».