– О, это очень сложный вопрос…

– Так почему же вы не хотите объяснить мне этого? Неужели я, находясь в России и имея русских знакомых, должен изучать эту страну по статьям и речам господина Геббельса?

– Со временем вы всё поймете сами, господин Гюнтер…

– И всё-таки?

– Ну, если вы настаиваете – в самой упрощенной форме. И то при условии, что вашей хозяйке ничего не будет…

– Я не служу в гестапо, господин Самойленко.

– Простите, если я вас обидел. Так вот. Всю свою сознательную жизнь Клавдия Ивановна проработала в начальных классах. Она преподавала азы, открывала перед детьми лишь первую страницу громадной книги познания. Если говорить коротко, она учила ребят двум главным вещам: любви к родному языку и любви к своей Родине. И, насколько я знаю, это у неё получалось.

– Это вполне естественно. Каждый учитель…

– Простите меня, господин Гюнтер, я не закончил свою мысль. И вот теперь Клавдия Ивановна считает противоестественным, что наши – её и мои – бывшие ученики на фронтах проливают кровь во имя тех идеалов, в которых мы их воспитывали, а мы… Надо хотя бы по-человечески понять старушку. Она честный и бесхитростный человек.

– Но ведь нельзя на каждого немца смотреть как на захватчика.

– Полно вам, господин Гюнтер. В её дом вы явились без приглашения. Мы же с женой сами предлагаем вам перейти в нашу квартиру, потому что считаем вас уже хорошим знакомым и неплохим человеком, а то, чего доброго, вселят еще кого-либо из гестапо.

Гюнтер перебрался к ним в тот же вечер. Он расположился в бывшей детской. Супруги сразу обратили внимание, что среди вещей обер-лейтенанта не было ни одной трофейного происхождения. В то время, когда всё «воинство» Гитлера – от фельдмаршалов до рядовых – занималось неприкрытым грабежом. Этот факт явно говорил в пользу Конрада. С чисто немецкой пунктуальностью объяснив, какие продукты из своего пайка он будет отдавать в общий котел, а какие отсылать родителям в Германию, Гюнтер попросил считать его как бы равным членом семьи и при необходимости возлагать на него те или иные обязанности по дому.

Чем ближе узнавал Степан Лукич Гюнтера, тем больше убеждался, что не ошибся в нем. В доверительных рассказах немца о своем детстве, о родителях – сельских, учителях, о любимой девушке, погибшей в катастрофе ещё в 1936 г., о желании жить где-нибудь в глухой провинции, учить детей и коротать вечера над альбомами с марками – единственной его страстью – перед Самойленко раскрывалась человеческая душа, сильно травмированная, но, в общем-то, неиспорченная. Конрад лично, видимо, не убил в жизни даже воробья, но, благодаря сильно развитому воображению, за топографическими картами, которые он вёл у себя в штабе, виделись ему сожженные города и села, вдовы, сироты и реки крови. Это причиняло ему душевные страдания, и во время вечерних бесед, за чашкой чая, он изливал свое недовольство устанавливаемыми гитлеровцами порядками, ожидая, вероятно, от Самойленко поддержки в этом. Но супруги не спешили.

Обладающая не меньшим воображением и лично пережившая ужасы артиллерийских канонад, Надежда Григорьевна про себя и в разговорах с мужем называла Гюнтера «совестливым убийцей». Степан Лукич, кроме того что извлекал из этих разговоров для себя много полезного, терпеливо ожидал, когда Конрад, что называется, созреет и им можно будет заняться вплотную.

Однажды Гюнтер пришел со службы с каким-то особенным настроением. Это хозяева почувствовали сразу – его до краев переполняла какая-то тайна. По взглядам, которые они время от времени перехватывали на себе, было ясно, что тайна его имеет самое непосредственное отношение к ним. Понимали, что Конрад ждет расспросов, но Степан Лукич решил проявить выдержку.

Гюнтер заговорил сам, когда ужин подходил к концу. Начал он издалека:

– Я уже говорил вам, господин Самойленко, что буду иметь счастье пользоваться вашим гостеприимством, по крайней мере, до весны следующего года.

Для Степана Лукича это не было новостью. О том, что штаб корпуса раньше апреля не покинет Белгород, он уже информировал «Дон». Поэтому на такое многозначительное вступление ответил уклончиво:

– Я считаю излишним повторять, что мы с женой всегда рады вам.

– О, я вам очень признателен. Но в данном случае речь идет о другом. Вы знаете, где собирался фельдмаршал Бок праздновать рождество?

– Надеюсь, в кругу семьи. Традиция, так сказать…

– Ошибаетесь. Рождество фельдмаршал решил праздновать в Московском Кремле и поклялся в этом фюреру. Но теперь неизвестно, удастся ли ему удержаться хотя бы в Смоленске.

– Неприятные известия с фронта?

– Не надо притворяться. Неужели вас не поразит приятное известие, что вчера советские войска под Москвой перешли в контрнаступление? Если это не так, господин Самойленко, то я в вас глубоко ошибся и склонен буду разделить точку зрения вашей старушки э-э… Клавдии Ивановны.

Степан Лукич вовремя погасил радостный блеск глаз. Что он должен ответить сейчас немцу? Ведь впервые за время их знакомства Гюнтер поставил вопрос ребром. А вдруг провокация?

– Я не совсем понимаю вас…

– Что, я недостаточно ясно выразил свою мысль?

– Да я не о том. Мне непонятно, чему радуетесь вы, немец? И почему пытаетесь принудить меня разделить эту вашу радость? Я, по-моему, не давал вам повода.

– Не нужно, Степан Лукич. Не нужно говорить. Это не ваши, не от сердца, слова. Хотя это мне и больно, как человеку, я ещё не стал для вас другом. Вы боитесь меня – офицера немецкой армии. Но я не сержусь. Так и должно быть – честные люди всегда сторонились подлецов. Клавдия Ивановна ошиблась в вас, но я не ошибаюсь. Ваше сердце сейчас не здесь. Оно там, с вашими учениками: под Москвой, под Ленинградом, в Севастополе. Если я ошибаюсь, то мне не нужно жить. Я вам верю. Прошу верить и мне.