Всё это Конрад высказал на одном дыхании. А когда замолчал, воцарилась тишина. Степан Лукич осторожно отодвинул стакан и поднял голову. Гюнтер сидел сцепив руки, и только взгляд его выдавал сильное волнение и ожидание.

– Допустим, вы правы, Конрад. Я с вами неискренен. Даже больше того – не только втайне радуюсь победам Красной Армии, но и по мере своих возможностей помогаю ей. Со мной всё ясно – я советский человек и это мой святой долг. Вы видите, Конрад, сейчас я с вами до предела откровенен. Но кто вы? Какую позицию вы занимаете? Как офицеру штаба, вам хорошо известно, что даже небольшая часть тех сведений, которые вы мне сообщали как бы между прочим, попади они к советскому командованию… Вы отдаете себе отчет?

– Мне даже известны некоторые последствия. На той неделе я рассказал вам, что в районе деревни Большой Торец командование корпуса оголило фронт, перебросив два пехотных полка в район Барвенкова, и тем самым фактически оставило нашу бригаду прорыва без прикрытия. Два дня назад советские войска предприняли на этом участке частное наступление и почти без потерь захватили пятнадцать тяжелых орудий.

– Однако вы переоцениваете мои возможности…

– Я привел только один пример…

– И чего же вы хотите от меня?

– Я хочу быть с теми, кто против фашизма.

– Значит, и против немцев?

– Наци оболванили и развратили немецкий народ. Для спасения тяжелобольного человека иногда нужно резать по живому.

– Значит, вы хотите работать на нашу победу?

– Я хочу ускорить крах фашизма. А это под силу только вашей стране. Я в этом убедился за эти последние месяцы.

…Конрад Гюнтер оказался на редкость толковым и надежным помощником. После того памятного разговора он замкнулся в себе. Душевные излияния отпали как-то сами собой. Чувствовалось, что с колебаниями покончено раз и навсегда, человек сделал выбор и идет по своему пути целеустремленно, напористо, но с разумной осторожностью. Эта черта особенно радовала Степана Лукича. Поначалу он опасался импульсивного характера Гюнтера – выкинет что-нибудь под горячую руку, а потом провал. Но Конрад, почувствовав, что жизнь его уже не принадлежит только ему, что она стала осмысленной и, главное, нужной для большого дела, действовал осмотрительно.

Ни о чем не расспрашивая Самойленко, он, конечно, догадывался, что супруги действуют не в одиночку, что у Степана Лукича есть надежные каналы связи с Центром. И вот однажды он пришел домой очень встревоженный.

В штабе корпуса уже велись втихомолку разговоры об утечке секретной информации, знали штабисты и о том, что в городе или вблизи его иногда работает советская радиостанция, выходящая в эфир с позывными «Хорол», но засечь её координаты до сих пор не удавалось. И теперь в Белгород прибыли три машины-пеленгатора. Конрад поспешил поставить об этом в известность Степана Лукича. Радиосвязь пришлось прекратить. В таком случае через две недели сверху должен был прийти связник.

Гестаповцы и абверовцы упорно продолжали поиск советского разведчика. Как выяснилось позже, они подобрали ключ к коду, которым пользовался Самойленко, и, расшифровав ряд его сообщений, стали искать источник утечки секретной информации прежде всего в штабе корпуса.

Над Гюнтером начали сгущаться тучи. В зданиях штаба всё чаще стали появляться работники гестапо, абвергруппы и корпусного «Отдела-1-Ц». И результаты этих визитов не замедлили сказаться – из штаба исчезло несколько сотрудников, которые слишком уж рьяно отдавали дань красоте «руссиш фрейлейн». Забрало гестапо и некоторых девиц из офицерского казино.

Не зная причин этого, офицеры штаба нервничали. Настороженность и подозрительность повисли в их рабочих кабинетах. И эту атмосферу решил разрядить начальник штаба корпуса полковник Клазус. Ему, старому служаке, ветерану первой мировой войны, офицеру генерального штаба, была глубоко противна возня, затеянная «этими гиммлеровскими молодчиками». После одного из оперативных совещаний он, вместо того чтобы отпустить офицеров, произнес короткую, но выразительную речь. Вызывающе поблескивая моноклем, он сказал: «Господа, наши друзья из службы безопасности утверждают, что в моем штабе служит советский шпион. Я лично считаю это досужим вымыслом. Если же я ошибаюсь, то хочу дать офицерский совет человеку, запятнавшему честь мундира и изменившему присяге: пусть он сегодня пустит себе пулю в лоб и кровью смоет пятно подозрения со своих коллег».

Когда об этой речи стало известно штурмбанфюреру Вильке, он был вне себя от ярости. Судя по расшифрованным радиограммам, исходившим от «Хорола», сведения советскому разведчику передавал хорошо информированный человек. Чего стоила, например, потеря трех дивизионов корпусной артиллерии! А ведь участок фронта оголялся всего на три дня, пока подходила сюда свежая пехотная дивизия из Франции. Об этом в штабе корпуса знал сугубо ограниченный круг лиц, и Вильке решил тщательнейшим образом их проверить. А теперь эта старая свинья Клазус разгласил цель его забот по штабу и значительно затруднил проведение намеченных мероприятий.

Вместе с тем продолжалась охота за таинственной радиостанцией. Гестапо хватало всех тех из местных, кто казался ему причастным к работе этой станции. Допросы велись в три смены. В связи с этим Степан Лукич почти не бывал дома. Вызывали его и днем, и вечером, и по ночам, нередко увозили на допрос прямо с уроков. Эта часы, проведенные в пропитанных кровью застенках, были самыми тяжелыми в его жизни. Одно дело – свой собственный риск, своя жизнь, которую ты без колебания, без остатка отдал государственному делу; но изо дня в день видеть муки ни в чем не повинных людей – это было выше его сил. Самойленко заставлял себя, приказывал себе терпеть. Если бы знали гестаповцы, какие бури бушуют в груди этого неказистого с виду и всегда «безотказного» человека!